— За съеденную жену. И не забудь обязательно прибавить те 200 долларов по обмену.
— Да ты в своем уме!!
Гляжу, ожил человек. Румянец на щеки вернулся, глаза горят, волосы дыбом. А раньше был весь какой-то потухший. Что и требовалось доказать. Расшевелил-таки я его. А то ведь он мог от своих мрачных дум за борт броситься. Здесь любые средства хороши, лишь бы человека из обреченного состояния вывести. Вот есть у меня дружок Коля, он санитаром в «скорой» работает. Когда к запойному вдруг вызывают, Коля сразу знает, что делать. Тут же отстраняет врача и бьет алкашу в челюсть. Тот, когда очнется, сразу боговать: за что? Не имеешь права! Да так оживет, любо-дорого посмотреть. А ведь перед этим на них, как мешок муки, прямо с того света глядел. Клин выбивают клином.
Наш боцман не только ожил, но и побежал к замполиту на меня жаловаться.
Ну, вызвали меня. И давай песочить!
— Что же вы над своим товарищем издеваетесь? Утверждаете, что его жену родственница съела?!
— Смотря какая родственница, — обиделся я. — Американская!
А было это, подчеркну, еще до войны с Хусейном. Мы тогда с Америкой не дружили.
— От них, кроме хлеба за наши же денежки, ничего хорошего ждать не приходится, — говорю. — Да и зачем, спрашивается, она на приглашение из США клюнула? Сама виновата! — разошелся я. — Не поехала бы, не съели бы. Кто ж виноват, что она толще?! Вот я — живой и невредимый, я ж в Америку не езжу!
Еле он меня успокоил. А затем одобрил мое поведение и сказал:
— Хоть вы и правы в принципе, все же выражайте впредь свои правильные воззрения в более мягкой форме.
Интересно, как это в мягкой форме можно выразить тот возможный факт, что чью-то жену американцы съели!
— Ладно, — буркнул я. — Скажу, что утонула. Замполит поморщился.
— Безболезненно утонула, — подчеркнул я.
— Другое дело, — обрадовался он и, встав на цыпочки, по-отечески похлопал меня по плечу.
На этом история, конечно, не закончилась. Две недели мы плавали в этом треклятом «Треугольнике». И если кто-нибудь ожидает от меня описания каких-то чудовищных катаклизмов, то напрасно. Ни тебе ураганов, ни циклонов, смерчей, ни воронок с провалом морского дна. Пришельцев тоже не было. А была спокойная, тихая погода с мелкой волной, так сказать, под ногами и обложными тучами над головой. Иногда шел мелкий ровный дождь от горизонта до горизонта, вдали он казался темнее, вблизи — серее, как в нашей степи под моим Курском.
А вот одно происшествие все-таки было. «Ищущий да обрящет!» — не помню, но где-то читал. Верно сказано, на века.
Произошло это ночью, когда боцману Нестерчуку выпало нести вахту. Утром он вернулся сам не свой, оставался таким весь день — даже не спал, — а под новый вечер сказался больным. А, впрочем, его и впрямь затемпературило, залихорадило и даже задергало. Корабельный врач Гайдулевич с радостью положил его в свою амбулаторию. Он изнывал от скуки, ведь никто не болел. Всех перед отплытием медики так проверяли, что в плаванье уходили только стопроцентные здоровяки.
Я навестил больного боцмана и принес ему бумажный цветок, сам сделал из цветной бумаги и проволоки.
Нестерчук поставил цветок в стакан, сказал:
— Спасибо, друг. — И отвернулся к стене.
Если бы я стал его о чем-нибудь расспрашивать, он бы отмолчался. Но я настырный и поэтому тоже молчал. Ясно, боцман не выдержал. Он вдруг повернулся ко мне и лихорадочно зашептал:
— Как, по-твоему, похож я на сумасшедшего?
По моему мнению, именно на него он и был похож. Я ответил неопределенно:
— Трудно сказать…
— А все-таки? — вперился он в меня.
— Ну, умом тебя Бог не очень обидел. Простоват ты малость, — честно признал я.
Он благодарно пожал обеими руками мою ладонь.
— Спасибо, — просиял он. — Именно таких слов я и ждал от тебя. Я всегда был простым человеком. Без всяких там загогулин. И когда читал в газетах: «Простые люди ясно понимают…» и так далее, — всегда чувствовал, что речь идет обо мне. Я простой человек, — повторил он, — и значит, ничего такого мне в голову не придет сногсшибательного. Ты это замечал за мной? — требовательно спросил он.
— Замечал, — честно ответил я. — И не раз.
— Спасибо, — снова сказал он.
— На одном «спасибо» далеко не уедешь, — туманно заметил я. И решился, поняв, что время пришло. — Выкладывай, что стряслось. Не стесняйся, тут все свои, — и широко повел рукой по пустой амбулатории, где, кроме нас, был только корабельный кот Гавриил. Да и тот спал на свободной койке напротив, прямо на подушке.
Наконец, решившись, поведал мне боцман такую историю.
Дежурит, значит, он. Кругом спокойствие. Луна в прореху туч выглянула. Сине-желто-зеленая ночь… В такие ночи тянет на размышления, фантазии в голове бродят, что-то чудится в далеких просторах моря — по себе знаю.
Думаю, и Нестерчук этого не избежал, хотя и на свою простоту ссылался. Прибедняется. Человек не может быть простым, потому что он внутри сложный.
А думал он в ту ночь о вечном. Вспоминалась лекция академика Сикоморского о том, что за последние полтора столетия в Бермудском треугольнике бесследно исчезли свыше сорока судов и более двадцати самолетов, унеся с собой около тысячи человеческих жизней. Это приблизительный подсчет, так как останки погибших ни разу не были найдены.
Естественно, вспоминал он и свою жену, Настасью Филипповну, пропавшую без вести вместе с американской родственницей. В официальной бумаге, полученной из США, сообщалось, что такая-то и такая-то, уйдя в море на катере от Майами-Бич, через несколько часов сообщили по рации на базу морской береговой охраны, что не могут запустить двигатель, — ни с того ни с сего погнулся винт. И попросили отбуксировать их обратно в порт. Когда буксир береговой охраны прибыл на место аварии, моторки «Уичкрафт» (Колдовство») там уже не было. Она бесследно исчезла, оправдав свое дурацкое название. Про «дурацкое» боцман уже добавил от себя.
Действительно, несерьезное название! У них вообще глупые имена судов любого водоизмещения. «Любовь», «Надежда», «Улыбка» или там «Королева». То ли у нас: «Грозный», «Яростный», «Отважный»! Когда идет какой-нибудь наш «Гремящий», его на весь океан слышно от рева двигателей либо от грохота посуды, которую моют на камбузе!.. Туго у них с названиями. Но и одно достоинство имеется: никогда не переименовывают. Если уж назвали посудину «Клим Ворошилов», то хоть окажись он распоследним гангстером, — святое имя оставят. Они даже городам названия никогда не меняют. Вон свой Сент- Петерсберг (по-русски, Санкт-Петербург), где знаменитый Марк Твен когда-то жил, в Ленинград не переименовали! И звучное имя Марк-твенск тоже городу не присобачили.
Я сказал: достоинство. А, с другой стороны, и они не правы. Скучно живут. Без ошибок — нельзя. Раз десять ошибешься, зато потом никаких сомнений.
Ну, Бог с ними. У них свое, у нас свое. В одну телегу впрячь не можно коня и трепетного лося, — как говорил поэт. Вернемся к нашему боцману.
Горюет он потихоньку у борта на нижней палубе. На глазах слезы и мерцанье от светящихся тропических медуз. И неожиданно слышит он какой-то мерный плеск. Похоже, кто-то веслами лихо наворачивает. Глядит боцман — шлюпка показалась.
Как только шлюпка попала в свет бортовых огней корабля, боцман обомлел. На веслах была… Настасья Филипповна, его пропавшая жена. Похудевшая, помолодевшая, загорелая и обветренная. Почти такая же, как в девичестве, когда они познакомились. В красной косынке, в тельняшке, напевает что-то морское.
— Я знала, что ты меня искать будешь, — говорит. — Я теперь вольная птица. Не ищи меня
