Разница между ними заключается лишь в том, что графоман всегда агрессивен, он требует, чтобы его читали, поэт, наоборот, остается равнодушным к тому, читают его или нет.
Наес е g о fingebam («все это я измышлял»), — говорит в одной из элегий Альбий Тибулл, рассказывая о том, как создается поэтом внутри его текста целый мир. Поэт на самом деле творит, но творит и читатель, воссоздавая по–своему тот мир, что заключен внутри поэтического текста.
Именно потому'Война и мир'Сергея Бондарчука была принята зрителем, особенно старшего поколения, достаточно резко, а в каких?то случаях и с полным неприятием, что в памяти и в сознании каждого из нас толстовские герои существовали словно живые и, если так можно выразиться, во плоти.
Бондарчук облек их в какую?то другую плоть и вторгся в тот мир, который уже существовал в нас, нам это не понравилось. Однако именно это свидетельствует об успехе Бондарчука как режиссера, ибо он сумел своей лентой задеть, затронуть, а быть может и взорвать наше личное видение толстовского мира. Это привело к тому, что зритель принял ее, во всяком случае, неравнодушно. Однако Бондарчук выступил как разрушитель. Взорвав тот образ «Войны и мира», который у многих сложился в результате чтения, он не сумел предложить этим людям нечто по мощи адекватное толстовскому роману.
Зритель приходит в театр или в кино совсем не для того, чтобы развлечься. Платон — при всей своей склонности к тоталитаризму — мыслитель огромного полета. Закономерно, что именно он впервые в истории заметил, насколько тесно связано с жизнью общества, в недрах которого оно рождается, то или иное произведение, текст, статуя или музыка.
Видимо, настоящий писатель именно тем и отличается от графомана, что говорит от лица своего будущего читателя и, более того, произносит именно те слова, которые сказали бы его читатели (во всяком случае, многие из них), если бы умели. Разумеется, общество может отрицать, порою — яростно, что это оно само говорит через писателя, но, когда пройдет время, это станет совершенно очевидным.
Поэт становится устами или голосом тех людей, среди которых он живет. Бывают эпохи, когда в жизни царит психологический застой и в лице зрителей, наполняющих театр, в лице читателей газет и журналов, а также бесчисленных поэтов, стихи которых, как правило, никто не читает, считая авторов графоманами, общество не ждет и не ищет новых идей.
В этих ситуациях даже самый гениальный автор оказывается не в состоянии создать ничего по– настоящему серьезного. Ему не хватает совсем не личного дарования, а именно отклика слушателя и атмосферы, вне которой никакой художественный текст просто–напросто не может родиться.
Платон жил как раз в такую эпоху художественного и, прежде всего, литературного безвременья — Еврипид умер, когда Платону было 22 года, и после этого ничего нового в греческой литературе, похоже, не появлялось.
И наоборот — в те периоды, когда в обществе появляются новые идеи, нет общего застоя, тогда и заурядный мастер оказывается в состоянии создать нечто гениальное. Достаточно вспомнить бронзового Посейдона (начало V века до н. э.), найденного близ мыса Артемисион на о–ве Эвбея в 1928 году. Это статуя работы, действительно, неизвестного автора до сих пор не может быть аттрибутирована, но при этом она по–настоящему прекрасна.
На фоне тысяч экспонатов Национального музея в Афинах, среди которых есть и первоклассные вещи, Посейдон сразу бросается в глаза. Эпоха, сама эпоха, не один только мастер, но и каждый его зритель, каждый, кто ходит по улицам и дышит (именно в буквальном смысле этого слова) одним воздухом вместе со скульптором, оказывается автором его произведения.
Блестяще сказал об этом Луиджи Пиранделло в драме «Шесть персонажей в поисках автора». «Где ваш текст?» — спрашивает директор театра у пришедших к нему персонажей еще ненаписанной пока пьесы. «Он внутри нас, — отвечает ему один из будущих героев. — Драма заключена в нас; мы сами — драма, и мы сгораем от нетерпения представить ее так, как нам подсказывают бушующие в нас страсти». Как утверждает Пиранделло, «персонажи не только здравствуют, но и находятся перед глазами автора, он должен лишь следить за их словами, жестами и переносить их на бумагу, какие они есть; горе тому автору, который поступает иначе!»
Бывают случаи, когда вообще не совсем ясно, кто именно является автором того или иного текста. Сегодня это видно на примере кино. Над каждым фильмом работают сценарист, режиссер, артисты, композитор и художник, гримеры и визажисты, операторы, осветители и проч. При этом далеко не всегда бывает ясно, кто именно придал ленте ее неповторимость.
Любой драматург, как античный, так и современный, в отличие от романиста или поэта–лирика предлагает своим читателям прочитать свое произведение вместе, доверив это режиссеру. Неслучайно поэтому Пиранделло, оставляя в своих пьесах недописанными целые сцены, считал необходимым, чтобы актеры импровизировали прямо во время спектакля.
Театр в Эпидавре, построенный в V веке до н. э., вмещает четырнадцать тысяч зрителей. Глядя на бесконечные ряды его белых скамей, нельзя не вспомнить, что, по мнению Платона, поэзия опасна тем, что «чужие переживания (о которых рассказывает поэт в своей пьесе) неизбежно для нас заразительны».
Что же происходило здесь во время спектакля? Все эти четырнадцать тысяч вместе с драматургом становились в какой?то момент и авторами, и героями трагедии одновременно, начиная переживать драму персонажей как свою личную или просто узнавая в боли героя что?то от своей собственной боли.
Тот момент, который обнаружил Пиранделло в «Шести персонажах», несомненно, есть в каждой пьесе, и только по этой причине она может вызвать живую реакцию у зрителя. Это заметил еще Шекспир, вложивший в уста Гамлету знаменитые слова «Что он Гекубе? Что ему Гекуба? А он рыдает».
Такова природа трагической поэзии (если мы имеем дело с настоящим поэтическим текстом, а не с подделкой, состряпанной на заказ в угоду тем или иным идеологическим установкам), что судьба жившей в незапамятные времена троянской царицы, до какого?то мгновения бесконечно далекая и актеру, и зрителю, вдруг становится его собственной судьбой.
В греческой трагедии (в отличие от современной драмы, история которой начинается, наверное, во времена Кальдерона или Шекспира) все без исключения факты, о которых идет речь в пьесе, известны зрителю заранее. Задача драматурга заключается не в том, чтобы рассказать о том, что и зачем делает герой, от него требуется другое — показать его внутреннее состояние. Вот почему в античной драме так много места уделяется именно аффектам, так часто изображаются слезы, горе и боль.
Если поэт изображает, как Ахилл плачет и, сетуя на горькую судьбу, бродит в тоске по берегу моря, то такое описание, никоим образом не полезное для воспитания стражей в платоновском полисе, с точки зрения Платона, должно быть исключено из гомеровского текста. Так же надо поступить и с прочими плачами героев, ибо мужчине не следует плакать, да и вообще «в поэзии не должно быть причитаний и жалоб».
