заботы по дому на него одного легли. И за хворостом в Гремячий лес ходил, и воду из колодца таскал, но главное — о еде заботился. А с нею, с едою, было трудно. Потому что хлеб бойцам отправляли, чтобы они не голодали, крепче врага проклятого били.
Спасибо, односельчане поддерживали. Кто пригоршню муки даст, кто пяток картофелин, а один раз соседка тётя Лиза целых полкаравая хлеба принесла!
Ой, как обрадовался Коля! Не за себя обрадовался — за маму. Сам он мог и день и два натощак прожить. Приходилось — выдерживал. Маме же без еды никак нельзя. Очень уж ослабла. Поэтому самые сытные, самые вкусные кусочки ей отдавал. И всё равно положили её в больницу.
Пришла тётя Лиза.
— Пойдем, Колюнька, жить к нам. А то как ты один-то?
Коля даже обиделся немножко:
— Что я, маленький?
— Большой, Колюнька, большой. Скоро вон в школу пойдёшь, — улыбнулась тётя Лиза, а сама рукавом платья украдкой глаза вытерла.
«Плачет, что ли? — удивился Коля. — Чего это она?»
Оказалось, тёте Лизе очень хотелось накормить Колю мясным бульоном, а где взять, не знала. Вот ей и было обидно.
— Поел бы, — говорила, — раза два, глядишь, окреп бы. А то уж больно ты, Колюнька, худенький да бледненький. Ветерком тебя шатает.
— Чать не умру, — успокоил Коля тётю Лизу. — Жатва скоро начнётся, новый хлебушко будет.
— Будет, Колюнька, непременно будет. А бульончиком всё равно не худо бы тебя накормить…
И накормила бы, если б не произошла вот такая история.
Вышли колхозницы на опушку Гремячего леса рожь убирать — мужчины-то все на фронте были. И Коля рядом с тётей Лизой трудился — снопы вязать помогал. Хорошо трудился, старательно, да только беда: когда нагибался, кружилась голова, из глаз жёлтые, зелёные, красные искорки сыпались. Как — неизвестно, но тётя Лиза догадалась об этом, сказала:
— Ты посиди, Колюнька, посиди, отдохни малость.
Опустился Коля на землю, руками колени обнял, голову на них положил, зажмурился. Только недолго ему пришлось отдыхать. Женщины зашумели, на разные голоса закричали:
— Смотрите, смотрите, лопоухий!..
И верно, по стерне зайчонок прыгает. Неторопливо прыгает, близёхонько. Бестолковый, видно, ещё был, людей совсем не боялся. А тётя Лиза уже команду подает:
— Окружайте его, подружки, окружайте!
Образовали женщины живое кольцо, стали сжимать всё туже, туже. Понял зайчишка, что дело его плохо, да поздно. Поймали глупенького и Коле отдали.
— Держи крепче, — сказала тётя Лиза, — домой придем, сварю, поешь мясца досыта — голова кружиться не будет.
Притиснул Коля к себе зайчонка, а он, чудачок, не вырывается, притих, лишь длинные уши шевелятся да сердечко суматошно колотится: ёк-ёк, ёк-ёк-ёк! Того и гляди совсем разорвётся. Погладил его Коля, шепнул:
— Ты не бойся, глупый, не бойся…
Посмотрел налево, посмотрел направо — никто за ним не наблюдает, опустил маленького пленника на землю, руки разжал. А зайчишка сидит, не шелохнётся: так перепугался, что и соображать перестал. Тогда Коля взял и легонько щёлкнул косоглазого по спине. Тут он опомнился, побежал. Прыг-скок, прыг-скок, через канавку, через бугорок, прыг-скок — и в лесок!..
Пришёл вечером Коля к маме в больницу, рассказал обо всем. Приподнялась она на кровати, обняла его за плечики, к себе притянула.
— Только, говоришь, у глупенького пятки засверкали?
— Засверкали, мама. А ушки крепко-крепко прижал.
— И прямо в лесок?
— В лесок.
Мама сняла руки с Колиных плеч, снова положила голову на подушку, сказала тихо:
— Вот и хорошо… Теперь, дурашка, умнее будет.
Папина уха
У бабушки Серафимы гусей было много, но по-настоящему она любила только одного. Звали его Барон, и был он такой гордый, важный, голосистый. Выгнет свою длинную шею, закричит «га-га!» — на всё село слышно. И надо же случиться, что именно Барон пропал. Ох и расстроилась бабушка Серафима. Пришла вечером к папе, давай его укорять:
— Эх, Николай Егорыч, Николай Егорыч. Ты всё окунишками-ершишками пробавляешься, а в Щучьей яме на Соку сущий крокодил разбойничает!
— Так ведь из крокодила ухи не сваришь, — улыбнулся папа. — Зачем же он мне?
— Тебе смех, — вздохнула бабушка Серафима, — а мне горе. Барона-то сом окаянный проглотил.
— Ну-ну, — покачал папа головой, — так вот взял и проглотил?
— Проглотил. Прошлым летом у Михеевых гусыню, а теперь моего Барона. Целиком, с перьями и с потрохами…
— Сом, он потроха любит, — подтвердил папа. — Особенно куриные. Бывалые рыбаки только на них и ловят.
— Вот как? — оживилась бабушка Серафима. — Интересно. Оч-чень интересно…
И ушла, не попрощавшись. А вечером пришла снова. Торжественно протянула сверток в газете:
— Бери-ка, Николай Егорыч. Свежие.
— Что свежие?
— Куриные потроха.
— Да зачем они мне?
— Здрасте! Сам же говорил, сом лучше всего на них берёт.
Папа за очки схватился, с переносицы на лоб передвинул. Он всегда так делал, если очень удивлялся или волновался.
— Ну, соседушка, удружила! Да кто тебе сказал, что я на рыбалку собираюсь? Мне завтра в Кривой балке сено косить. К тому же и снастей-то таких у меня нет.
— Насчёт снастей не моя забота, — возразила бабушка Серафима. — А косить… Ты же директор школы, тебе обязательно, что ли? Ладно, Николай Егорыч, не хмурься, не сердись на старую. Раз хочется, коси на здоровье. Только от Щучьей начни, слышь? Поставишь удочку и начнёшь. А я сейчас к бригадиру забегу, он разрешит. До свиданьица!
Когда во дворе затихли её шаги, папа посмотрел на Сашу, на Свету (Серёжа уже в своей кроватке спал, он тогда был ещё совсем маленький), спросил:
— Что теперь прикажете делать, друзья-товарищи?
— Сома ловить! И нас с собой возьми!
— Раз так — отбой! — скомандовал папа по-военному. — Подниму ни свет ни заря.
И правда, разбудил ранёхонько. Вышли на улицу — свежо. Трава росой окроплена. Небо едва проясняться начинает. Над всем селом — тишина.
Двинулись гуськом по узенькой тропинке. Впереди Саша, за ним Света, замыкал шествие папа. На его плече — обёрнутая белой холстиной коса и длинная гибкая жердь. К жерди привязана необыкновенной
