стукнул.
«Вставай, девочка, вор пришел», — с отчаянием подумал он.
И она вышла, босая, чистыми узенькими ногами на скользкие, сырые доски крыльца, внезапно побледнела и сбежала вниз, к нему навстречу, обняла его, прижалась к нему, заплакала, затрепетала, и он заплакал тоже скупыми, мучительными и радостными слезами.
— Ну чего, — шептал он ей, — ну ничего, ничего…
— Алешенька, — говорила она, — ох ты, мое горе, горе мое, бедный мой, маленький…
Она прижималась к нему все туже, все крепче, родная ему, растрепанная, чистая, дрожащая от сырости, от слез, от радости и страдания, и, захлебываясь, называла его такими словами, которых он никогда ни от кого не слыхал, и тянула его за собой, по тотчас же останавливалась, гладила его по лицу, потом вдруг повисла на нем, потом опять разрыдалась…
В комнате ничего не изменилось с тех пор, только висела его фотография в бархатной рамочке, и вид из окна стал другой — без снега.
Он снял пальто и шепотом сказал:
— Обокраду Мосторг, уедем к черту из этого города. Одно на одно. Какой есть, весь тут.
— Не обокрадешь, — сказала она, глядя сияющими глазами ему в лицо. — Ты и не вор вовсе. Мальчишка ты, вот что. Ей-богу, мальчишка.
Подошла к нему, обняла за шею и села на колени — в одном платье на голом теле.
— Псих ты.
— Я псих?
— Ты.
— Это верно, — сказал он, — есть маленько, растерял в дороге шестеренки.
— Кушать хочешь? — не слушая его, спросила она.
Оба пили чай с молоком и ели творог из глубокой тарелки, прислушиваясь к дыханию спящей девочки, и глядели друг на друга.
— Ну и вот, — сказал он, — водили меня к большому начальнику. То, другое. Брось, дескать, Жмакин, воровать, ты нам нужен, нам вообще люди нужны, — поспешно поправился он, — давай работать.
Клавдя, не слушая, глядела на него.
— Холодно, — сказала она, — застыла я.
— И Лапшин меня уговаривает, — продолжал Жмакин, — нудит, нудит, с ума можно сойти.
— Леша, я беременная, — тихо, по-прежнему сияя глазами, сказала Клавдя.
Он поставил кружку на стол, помолчал и нахмурился.
— И ничего такого не сделаю, — продолжала Клавдя, — рожу. Ты убежишь, ребята помогут.
— Какие ребята?
— Комсомольские.
— А ты тут причем?
— Как — причем? Притом, что я комсомолка.
— Ты?
— Я.
Смеясь, она наклонилась к его лицу и стала целовать его теплыми, сладкими от чая губами.
— Ты погоди, — сказал он, — ты не прыгай. И давно ты комсомолка?
— Четыре года, — целуя его, сказала она.
— А я не знал.
— Ты много не знал, — говорила она, — ты занят был. Переживания были. Теперь небось посвободнее.
Он засмеялся и сказал:
— Напишу теперь на тебя заявление в комсомол на твое прошлое с вором.
— Ну и что, — сказала она, — ну и пиши. Кабы ты от меня вором стал… Ты бывший вор, а теперь уж ты герой.
— Герой?
— Будешь, — сказала она, — я баба, я все знаю. Я без тебя, бывало, лежу и думаю: вот дадут ему орден за большой подвиг. Или он будет летчиком. Или в стратосферу полетит…
— На луну без пересадки, — хмуро сказал он.
— Дурак, — сказала она, — хватит. На луну, на луну. Не будет тебе никакой луны. А решил Мосторг брать, — сама на тебя первая донесу, и когда шлепнут, не заплачу. Подыхай. Надоело.
Жмакин удивленно на нее покосился.
— И ничего особенного, — сказала она, — поплакала, будет. Черт паршивый, письма пишет…
Толкнув его ладонью в грудь, она встала, всхлипнула и вышла из комнаты. Тотчас же вошел Корчмаренко в пальто, из-под которого болтались завязки подштанников. Жмакин встал ему навстречу.
— Отыскался, сокол, — сказал Корчмаренко.
Лицо у него было набрякшее, борода мятая.
— Пойдемте выйдем, — предложил Жмакин, — тут ребенок спит.
Клавдя тоже вышла вместе с ними.
— Ничего, можно здесь, в сенцах, — сказал Корчмаренко, — там Женька спит, а наверху жилец.
— Ну-с, — вызывающе сказал Жмакин. — Об чем разговор?
— Обо всем, — холодно сказал Корчмаренко. — Ты что ж думаешь дальше делать?
— Что хочу, — сказал Жмакин.
— А что же ты, например, хочешь?
— Мое дело.
— Ах, твое, — тихим от сдерживаемого бешенства голосом сказал Корчмаренко, — твое, сукин ты сын?
— Попрошу вас не выражаться, — сказал Жмакин, — здесь женщины.
Клавдя вдруг засмеялась и убежала.
— Ну ладно, — тяжело дыша, сказал Корчмаренко, — давай как люди поговорим. Пора тебе дурь из головы-то выбросить.
Они стояли друг против друга в полутемных сенцах, возле знакомой лестницы наверх. Лестница заскрипела, кто-то по ней спускался.
— Федя идет, — сказал Корчмаренко, — давай, Федя, сюда, праздничек у нас, Жмакин в гости пришел.
— А, — сказал парень в тельняшке, — то-то я слышу разговор. Здравствуйте, Жмакин.
И он протянул Жмакину большую, сильную руку. Чтобы было удобнее разговаривать, все поднялись по лестнице наверх и сели в той комнатке, в которой Жмакин когда-то жил. Тут Жмакин разглядел Федю Гофмана, и тот разглядел Жмакина. А в комнате теперь было много книг, и на полу лежал коврик.
— Приезжал сюда товарищ Лапшин, — сказал Корчмаренко, — беседовал с нами. Большого ума человек, верно, Федя?
— Толковый мужик, — подтвердил моряк.
— Особенно долго беседовал он с Клавдей с нашей. И пришли мы все к такому заключению, что пора тебе пустяки бросать.
— Извиняюсь, что вы называете пустяками? — спросил Жмакин.
— Воровство и жульничество, — сказал Корчмаренко. — Хватит тебе. Пора работать.
Жмакин взглянул на Гофмана и вдруг заметил в его глазах презрительное и брезгливое выражение.
— Так, — сказал Жмакин, — ладно. Все?
— Все, — сказал Гофман, — довольно, побеседовали.
— А в итоге? — спросил Жмакин.
— В итоге — иди ты отсюда, знаешь куда, — багровея сказал Гофман и тяжело встал со своего места. — Сволочь паршивая…
— Но, но, — крикнул Корчмаренко.
— Спасибо за беседу, — кротко сказал Жмакин.
