постепенно опускаешься ровно спиной к шпалам. Но ровно нужно. А то, если перекривишься, что-нибудь оторвет. Башку свободно можно оторвать. Ну, так опускаешься, опускаешься, а потом хлоп на шпалы. И лежишь ровненько-ровненько. Ну, конечно, легкие ушибы, это всегда получишь.
— Интересно, — сказал начальник, — я в шестнадцатом году из вагона уборной в окно прыгал. Покалечился.
— Небось не разделись, — сказал Жмакин.
— Не разделся, — несколько виновато сказал начальник. — А надо было раздеваться?
— Ясное дело, — сказал Жмакин, — обязательно надо. Решетка куда была вывернута, внутрь или наружу?
— Внутрь.
— Конечно, крючки получились. Сразу вы и повисли. Раз такое дело, прыгать надо вперед, с ходу, а не с крючка. Хорошенькое дело одетому в окно прыгать. Рассказать — никто не поверит.
Начальник поглядел на Жмакина, закурил папиросу и сказал:
— А ты — хитрый, я замечаю.
— Такая специальность, — сказал Жмакин.
— Мать померла?
— Померла. И отец помер.
— Кем были?
— Текстильщики оба. Мать гулящая сделалась, проститутка была, — сказал Жмакин. — Да и, с другой стороны, нельзя винить, капиталистическая обстановка, задыхались люди.
— Ишь ты, — сказал начальник, — ты у нас сознательный. А жена есть? Дети?
— Есть и жена и ребенок.
— Не ври, Жмакин, — строго и недовольно сказал Лапшин.
— Я не вру, — краснея, твердо сказал Жмакин, — дочка не родная, но дочка. А жена, конечно, гражданская.
— Кто такая?
— Как — кто? Работница, — сказал Жмакин, — честная девушка.
— И как же ты думаешь жить? — опять спросил начальник.
Жмакин молчал.
— В лагерь не поедешь?
— Нет, — сказал Жмакин, — переутомился. Пошлете, — зарежусь. Товарищ Лапшин знает.
— Ты только нас не пугай, — сказал начальник.
— Кого мне пугать, — уныло ответил Жмакин и отвернулся.
Начальник и Лапшин переглянулись.
— Ну ладно, бери, Иван Михайлович, — сказал начальник, — на твою личную ответственность. Может быть, и выйдет дело.
Жмакин глядел на обоих, ничего не понимая и страшно волнуясь.
— И напиши в Верховный суд что полагается, — сказал начальник, — и прокурору напиши попробуй. Случай, действительно, исключительный…
Начальник походил по комнате. Лапшин поднялся. Жмакин тоже встал.
— Так-то, Жмакин, — сказал начальник.
— Слушаюсь, товарищ начальник, — сказал Жмакин.
— Нечего слушаться, иди да гляди… Будь здоров…
Из угла комнаты он серьезно и спокойно смотрел на Жмакина. Его бледное, худое лицо было утомлено, на алых нашивках поблескивали темно-рубиновые знаки различия. Жмакин повернулся кругом и вышел в приемную. Через несколько минут за ним вышел Лапшин. Они молча и быстро спустились вниз, молча сели в машину, и только когда машина тронулась, Жмакин спросил:
— Что же теперь будет, товарищ начальник?
— Либо будет, либо нет, — сказал Лапшин, — там поглядим…
И ловко проскочил между двумя грузовиками.
14
На проспекте 25 Октября возле бывшей Думы, где нынче Городская железнодорожная касса, Жмакин вылез из машины и пошел бродить по тихим, сырым улицам любимого города. Уже наступали белые ночи, и светало рано. Жмакин побрел по каналу Грибоедова, переулком, мимо желтого петербургского придавленного здания, горбатым мосточком и на Марсово поле. Почки на деревьях, рассаженных геометрически правильно, уже набухли, и в короткой предутренней тишине какая-то птичка восторженно подсвистывала и попискивала, устраиваясь в голых необжитых ветвях. Пахло корьем, мокрой землей, прошлогодними листьями, с Невы порывами летел свежий, сырой ветер, было тревожно и неуютно, и чувствовалась, как всегда весной в Ленинграде, близость моря.
Жмакин посидел на лавочке, подумал, раскурил на ветру отсыревшую папиросу, насунул кепку поглубже, спрятал под ней уши.
Волнуясь, несколько раз пыхнул дымом, бросил папиросу и встал.
На асфальтовой автомобильной аллее встретил милиционера и с силой и со страстью и с ясностью в первый раз подумал о том, что теперь-то его не могут арестовать.
Милиционер шел на него, спокойно громыхая тяжелыми юфтевыми сапогами, поглядывая из-под каски по сторонам, — угловатый, косая сажень в плечах — страж порядка на огромной площади.
Разминулись и пошли каждый своим путем — Жмакин к Неве, милиционер к Лебяжьей канавке, к Летнему саду.
«Так, — думал Жмакин, приводя в порядок впечатления и события всего сегодняшнего дня, — так. Предположим, и на работу даже поставят. И создадут мне условия. Но буду ли я работать? Для них я так себе, бывший жулик, но на самом-то деле я довольно-таки загадочный тип. Что мне надо? Чего я хочу? Спокойствия и безмятежности? Эдак и протухнуть недолго с ихним спокойствием. Эдак мы с тобой, Жмакин, в два счета постареем, зубы выкрошатся и тому подобное. В общем и целом, они передо мной извинились. Показали мне Вейцмана. Вот, дескать, Вейцман, а вот, дескать, мы. Ничего общего. Но моя-то жизнь, как- никак, уже поломанная. Уже я не тот человек. Ну что я тут? Ну, монтер! Так ведь это грошовая жизнь, без шику. Это папиросы за тридцать копеек курить. А если меня от таких папирос воротит? Извините, товарищи! Хоть день, да мой! Зато какой день…»
И с той легкостью в мыслях, которая свойственна людям слабовольным, он вдруг стал думать о том, что неплохо было бы совершенно одному, без дружков и помощников, обчистить магазин, например, Мосторга и взять ценностей тысяч на триста и махнуть на юг, в Крым, в Одессу…
— Листья падают с клена, — засвистал он, вспомнив Одессу.
Несомненно, он был в полной безопасности. Сам большой начальник говорил с ним не как с заключенным. Так с заключенными не разговаривают. И Лапшин его все тянет, тянет. Лимончики возит.
«А Клавдя?» ~- вдруг подумал он.
И, стоя над черной, холодной Невой, подставляя разгоряченное лицо холодному ветру с моря, он стал думать о Клавде, вспоминать ее, умиляться чему-то, каким-то полузабытым ее словам, жестам, звукам ее голоса. Итак как он был не совсем здоров, слаб, измучен и, главное, растерян, он вдруг решил ехать к ней сейчас же, сию же минуту, но тотчас отменил свое решение и совсем наконец запутался.
В поезде он не думал, о чем будет с ней говорить и как произойдет встреча, а когда выскочил на знакомый перрон, то почувствовал ужасное волнение и страх и неуверенность…
«Выгонит, — страшась, думал он, — не выйдет ко мне, или скажет мне… что же скажет?…»
В Лахте тоже была весна, и, как в городе, еще пожалуй острее, пахло морем, тянуло откуда-то смолою и запахом тающего снега, — здесь он белел еще до сих пор…
Вот и знакомый домик, вот и собака залаяла. Он стукнул в окно, в ее комнату, и подождал, потом еще
