холодный весенний ветер. Из-за угла выпорхнула великолепная машина и, ослепительно сияя фарами, промчалась мимо. В машине сидел седой военный, дремал.
— Катаются, — сказал Корнюха.
— Мало ли что, — не сразу ответил Жмакин.
Они немного поговорили о том, как Корнюха бежал, потом вспомнили лагерь, в котором однажды вместе рыли котлован. Жмакин тогда филонил, а Корнюха вытягивал до восьмисот процентов нормы.
— Были и мы ударниками, — сказал Корнюха, — знаем, слышали, в другой раз не накроешь.
— А чего накрывать-то? — спросил Жмакин.
Корнюха опять промолчал, не в первый уже раз за этот вечер. Довольно долго шли молча, Жмакин от вдруг напавшей тоски стискивал зубы.
— Это все мелочь, — ленивым голосом сказал Корнюха, — теперь я буду кое-кого убивать. Сначала по миру пустили, потом батьку шлепнули. Померяемся.
Остановившись посредине мостовой, он слегка обнял Жмакина за плечи и сказал ему в самое лицо:
— Надо банду сделать, слышь, Жмакин.
— Какую такую банду?
— Обыкновенно. Настоящую банду. Дисциплинку заведем, люди знают, со мной шутки плохи. Уйдем в лес, подпалим кое-чего. У меня наколот один старичок из приграничных жителей. Ежели что — уйдем.
— Ну да, — сказал Жмакин.
— А чего ж не уйти? Уйти не хитрость… — Он замолчал на секунду, вглядываясь в Жмакина.
— Не узнал? — спросил Жмакин.
— Чего ты кислый какой-то, — сказал Корнюха, — может, ты покамест ссучился?
— Как раз нет, — сказал Жмакин и подумал, что Корнюхе решительно ничего не стоит убить его и сбросить вниз, в канал, — прохожих нет, вокруг тихо, убьет, пожалуй. — Беспокойный ты стал, — добавил Жмакин, — а, Корней?
И вновь они неторопливо зашагали над тихим каналом. Корнюха медленно говорил про оружие, про боеприпасы…
— Да я ведь не бандит, — сказал Жмакин, — я рецидивист хороший, а бандит из меня еще и не выйдет.
— Выйдет, — с вялой уверенностью произнес Корнюха, — невелика хитрость. Я стрелку как воткнул под дых, — он и не заметил, что на свете не живет. Тихонечко все произошло. И стрелочника одного на севере…
— Тоже? — спросил Жмакин.
— Что значит тоже? — вялым голосом произнес Корнюха. — Мне, дорогой, обратного хода нет. Так на так вышка, вершок больше, вершок меньше — все равно вышка. Теперь и посчитаюсь, хотя удовольствие получу.
Он остановился, закурил, натянул перчатки и, ткнув Жмакина пальцем в грудь, сказал:
— Будешь у меня главный человек. Тебе тоже обратного хода нет. Посчитаемся за наши жизни. Я тебе доверяю.
— Доверяю, доверяю, — с внезапной злобой в голосе сказал Жмакин, — что значит доверяю? Нужна мне твоя банда…
— А нет, не нужна? — усмехнувшись, произнес Корнюха, — Куда ж тебе идти, как не к нам? К Лапшину, виниться? А кто тебе жизнь поломал?
— Я все равно не бандит, — глухо сказал Жмакин, — я людей резать не могу…
Корнюха негромко засмеялся, покачал оловой и пошел, не дожидаясь Жмакина, постукивая палкой.
— Песня имеется, — сказал он, оборачивать на ходу, — наша дорогая, блатная, знаешь? «Ты же поздно или рано все равно ко мне придешь». Эх, браток! — Он вернулся и, как давеча, поглядел Жмакину в лицо. — Придешь, и шлепнут нас вместе.
Жмакин молчал, потупившись. Сердце у него глухо билось. Он уже не слышал слов Корнюхи, он мучительно вспоминал телефон Лапшина. Наконец вспомнил.
— Думай, думай, — сказал ему Корнюха, — ничего другого не надумаешь.
Опять надолго замолчали.
— Револьвер у тебя один? — спросил Жмакин.
— Один, — сказал Корнюха, — паршивенький. Это как раз дело девятое, достанем.
— Трудно.
«Будет отстреливаться или не будет? — осторожно, успокаивая себя, думал Жмакин. — Будет, собака. Руку все в кармане держит».
Он зашел справа и скосил глаза на карман Корнюхи. Но не понял, какой револьвер, и попросил показать.
— Да коровинский пистолетик, пустячный, — сказал Корнюха, — чего на улице рассматривать…
Брели по Советскому проспекту. Корнюха рассказывал, как убил сторожа-стрелочника. Вытянул руку, округло сложил пальцы и, усмехнувшись, произнес:
— Только тряхнул, он сразу и готов.
— Лихо, — сказал Жмакин. — Надо бы нам, пожалуй, выпить?
— Я в кабак не пойду, — сказал Корнюха, — ты зайди сам, попроси навынос. А то меня сразу могут наколоть…
Добрели до пивной. Жмакин проводил глазами Корнюху и шмыгнул внутрь — к автомату. Наконец телефонистка соединила. Он опустил гривенник и услышал сонный голос Лапшина.
— Ладно, — сказал Лапшин, — вы идите по Советскому, потом мимо Таврического, понял?
— Есть, товарищ начальник, — сказал Жмакин.
— По мостовой идите, — говорил Лапшин. — Моя машина будет идти без фар, на полуфарках. Он стрелять хочет?
— Наверное, так.
— Отойдешь в сторону, — сказал Лапшин, — он тебя очень просто может кончить. Погоди, постой!
— Слушаю.
— И не кидайся черту на рога.
Забыв про водку, Жмакин хотел было выйти, но решил, что лучше оттянуть время, и, не торопясь, выпил кружку пива. Как он ни медлил, прошло всего четыре минуты.
Корнюха стоял, не двигаясь, в подворотне.
— За смертью тебя посылать, — сказал он, — принес?
— Не отпустили.
Опять зашагали по мостовой. Время шло нестерпимо медленно.
— Где же ты спать будешь? — спросил Жмакин на тот случай, если Корнюха исчезнет до появления Лапшина.
Корнюха ответил, что спать он будет где придется. Одна за другой на полном газу промчались мимо две машины. На обеих сияли фары.
— Чего испугался? — спросил Корнюха. — Думаешь, задавят?
От кружки пива Жмакин вновь захмелел. Он все еще шел справа и все поглядывал на оттопыренный Корнюхин карман. Корнюха легонько посвистывал.
— Корней, — сказал Жмакин, сдерживая шальные нотки в голосе, — я не согласен.
— На что не согласен?
— К тебе в банду поступать.
— Подумай, дурашка, — лениво отозвался Корнюха, — подраскинь мозгами…
Сзади по мокрому асфальту зашипели автомобильные шины. Машина, пришептывая выхлопом на малом ходу, проскочила мимо и скрылась, подмигнув красными стоп-сигналами.
«Не заметил, — с отчаянием подумал Жмакин, — прохлопал спросонок, болван».
— Думай, думай, — опять сказал Корнюха, — силком замуж не беру.
