— А? — спросил Жмакин.
Та же машина с потушенными фарами, на одних подфарках небыстро шла навстречу.
— Носит их, чертей, — пробурчал Коршохп с неудовольствием, уступая дорогу.
Автомобиль опять проскочил, но тотчас же со скрежетом затормозил. Корнюха обернулся, вытянул шею и, выбросив руку из кармана, побежал вперед по сырому асфальту.
— Стой! — крикнул сзади Лапшин.
Рассекая грудью воздух, Жмакин уже бежал за тяжелым и неповоротливым Корнюхой. «Убьет», — коротко подумал он и еще наддал ходу. Сердце у него падало, в груди делалось пусто и тошно, как на качелях. На бегу Корнюха выкинул назад руку и выстрелил. «Хрен вот тебе», — со злорадством подумал Жмакин, наддал еще ходу и, неожиданно даже для самого себя, схватил Корнюху за макинтош. Корнюха опять выстрелил и опять не попал. Жмакин ударил его в шею и вместе с ним рухнул на асфальт. В ту же секунду Корнюха схватил его за горло. Жмакин высунул язык, захрипел, извернулся, и, не сбей Лапшин с него Корпюху, жить бы ему осталось совсем немного. Но его подняли, встряхнули. Он сплюнул кровь, потрогал себе лицо. Потом сказал:
— За сонную артерию схватил, собака!
— Подковался в медицине, доктор, — сказал Лапшин, тяжело дыша.
Жмакин еще сплюнул. По улице сбегались милиционеры, дворники. Корнюха, связанный, сидел в машине.
— Все в порядочке, — сказал Лапшин козырнувшему милиционеру, — можете идти.
Милиционер ушел. Четыре дворника стояли смирно.
— Ну, поедем, что ли, Жмакин, — сказал Лапшин, — спать пора.
И, скрипя ремнями, пошел к машине.
Весь следующий день до поздней ночи Жмакин пробыл в управлении. Шатался по темноватым, мрачным коридорам, дремал на скамье в комнате ожидания, бранился со старухой, которой, закуривая, нечаянно подпалил конец головного платка, закусывал в буфете.
Уже ночью за ним пришел Окошкин.
В коридоре они встретили Лапшина. Глаза у Лапшина хитровато поблескивали, он, видимо, только что побрился, щеки были слегка припудрены, и пахло от него чуть-чуть одеколоном. И во всем его облике было нечто торжественное, приподнятое и в то же время слегка глуповатое.
— Ну, Жмакин? — неожиданно спросил он, натягивая кожаные перчатки и быстро спускаясь по лестнице впереди Жмакина.
— Теперь меня из сумасшедшего дома выгонят, — сказал Жмакин, — кончилось счастье. Отпросились-то на два часа.
— Как-нибудь, — сказал рассеянно Лапшин.
— Чего как-нибудь, — сказал Жмакин, — диетический был режимчик, санаторно-курортный. Не каждый день Жмакин в санаториях проживает…
Они сели в автомобиль молча и молча поехали.
— В НКВД? — робко спросил Жмакин.
— Туда.
— Что я, политический сделался? — уже с испугом спросил Жмакин.
— Помолчи, — сказал Лапшин.
На площадке лестницы в самом здании Лапшин остановился и сказал, сердито глядя на Жмакина:
— Держись, пожалуйста, в рамках, К большому начальнику идешь, ты таких не видел и не увидишь.
Они пошли молча по коридору — Лапшин впереди, Жмакин сзади. В большой приемной Жмакин сел на край стула. Его вдруг начало познабливать, он зевал с дрожью и искоса следил за Лапшиным, читавшим газету. Но и Лапшин не очень внимательно читал, он о чем-то сосредоточенно и напряженно думал, устремив глаза в одну строчку. Наконец низенький широкоплечий адъютант крикнул:
— Товарищ Лапшин!
И глазами показал на тяжелую дверь.
— Ты тут сиди, — шепотом сказал Лапшин, обдернул гимнастерку и щеголеватой походкой военного, слегка выдвинув вперед одно плечо, пошел к двери и скрылся за портьерой.
Мелко трещали телефонные звонки; адъютант порой брал две трубки сразу и разговаривал очень тихо, убедительно двигая широкими бровями. Жмакин все зевал, потрясаемый какой-то собачьей дрожью. Опять зазвенел звонок. Жмакин взглянул на адъютанта, адъютант сказал: «Идите», и Жмакин пошел к тяжелой, плотно закрытой двери, неверно ступая ослабевшими ногами.
Двери открылись странно легко, и Жмакин вошел в небольшой скромный кабинет. Посредине кабинета, слегка расставив ноги, стоял Лапшин со стаканом чаю в руке и ободряюще улыбался, а возле стола, подперев подбородок руками, читал бумаги в знакомой Жмакину папке невысокий, узковатый в плечах человек. Услышав шаги, человек быстро поднял голову и, обдав Жмакина блеском небольших светлых глаз, спросил, закрывая папку:
— Жмакин?
— Так точно, — по-военному ответил Жмакин и составил ноги каблуками вместе.
Секунду, вероятно, длилось молчание, но эта секунда показалась Жмакину такой огромной, что он весь вдруг вспотел и задохнулся. А начальник все улыбался и смотрел на него с выражением веселого любопытства.
— Ну садитесь, — сказал он и показал глазами на стул, стоявший совсем рядом с его стулом. Стулья эти стояли так близко один от другого, что, садясь, Жмакин дотронулся своим коленом до колена начальника. Начальник взял закрытую было папку, полистал и спросил у Жмакина:
— Что же вы к нам не пришли, когда вас там травили? Мы бы как-нибудь размотали. Не так уж это и сложно, а, товарищ Лапшин?
— Восемь месяцев мотал, — сказал Лапшин.
— Так чего же вы все-таки не пришли? — опять спросил начальник.
— Постеснялся, — тихо сказал Жмакин.
— Постеснялся, — повторил начальник, — ты видел таких стеснительных, товарищ Лапшин?
Посмеиваясь, он встал, прошелся по кабинету и, остановившись против Лапшина, начал ему рассказывать тихим голосом что-то, видимо, смешное. Он рассказывал и поглядывал на Жмакина, и Жмакин, встречая прямой и яркий свет его глаз, чувствовал себя все проще и проще в этом кабинете.
— Ну что ж, — кончая разговор с Лапшиным, сказал начальник, — картина у тебя, Иван Михайлович, намечена правильная…
Еще пройдясь по кабинету, он поговорил по телефонам, — их было штук семь-восемь и все разные, потом почесал ладонью лысеющий затылок и сел опять возле Жмакина. Лапшин тоже сел и закурил папироску.
— Так что же, Жмакин, погулял, пора и честь знать, — сказал начальник, — верно? Или как?
— Ваше дело хозяйское, — сказал Жмакин и съежился; он только сейчас начал понимать, что в его судьбе с минуты на минуту должен произойти какой-то страшно важный и решающий перелом.
— Чего же хозяйское, — сказал начальник, — никакое не хозяйское. У нас есть законы, и надо законам подчиняться… Тебя приговорили к заключению, ты бежал, верно?
— Это так, — согласился Жмакин, — бежал… Два раза бегал.
— Пять раз, — сказал Лапшин.
— Виноват, ошибся.
Начальник засмеялся, покрутил головой и спросил:
— Как же ты бегал?
— Разные случаи были, — сказал Жмакин, — тут имеется техника довольно развитая. Один раз, например, в пол убежал.
— Как так в пол?
— В вагонный пол. Вагон был не международный, попроще… Мы пропильчик сделали в полу. Так называемый лючок. Значит, на ходу поезда спускаешь туда ноги, руками за край лючка держишься и
