длинной и горькой записью, из которой видно, какие противоречивые чувства боролись у него в душе. И он вновь расписался в том, что избегает даже здесь вести речь о политике лишь по одной причине: из страха. Но как же не протестовать, видя, что творится вокруг? И вот в одиночестве, заперев дверь, он лил слезы, рассказывая о своей боли:
Я живу в ужасной атмосфере, в УЖАСНОЙ! Я уже не выдерживаю разговоров про тюрьмы и пытки. В Бразилии больше нет свободы. Поле моей деятельности — под прессом дурацкой цензуры, так ее растак.
Я прочел дневник Ламарка. Я восхищен им, ведь он сражался за свои убеждения — не больше не меньше. Сегодня, однако, я вижу в прессе унижающие его комментарии — и хочется выть и кричать. Я стал настоящей сволочью. И обнаружил в собственном дневнике бескорыстную и большую любовь, любовь поэтическую и жизнеутверждающую — ту, которую газета называет «зависимостью от террориста его возлюбленной». Я обнаружил в себе другого человека — предельно критичного по отношению к самому себе, предельно честного с самим собой — и отстаивающего идею, с которой я не согласен.
Правительство пытает, а я боюсь пыток, боюсь боли. Сердце мое теперь стучит слишком сильно, поскольку эти строки выдают меня. Но я должен писать, все вокруг — сплошное дерьмо. Все мои знакомые или уже были арестованы, или подверглись избиениям. И никому за это ничего не сделали.
Я всегда жду, что однажды с обыском придут в мою комнату и найдут эту тетрадь. Но Святой Иосиф хранит меня. Сейчас, когда написаны эти строки, я знаю, что буду жить, вздрагивая при каждом стуке, но мое молчание долго продолжаться не могло — мне необходимо было излить душу. Я буду печатать на машинке — так быстрее. Надо спешить. Чем раньше эта тетрадь исчезнет из моей комнаты, тем лучше. Я очень боюсь физической боли. Боюсь снова оказаться арестованным, как это уже случалось. И хочу, чтобы это никогда больше не повторилось, поэтому стараюсь даже не думать о политике. Я могу не выдержать. Но я буду сопротивляться. До сего дня — 21 сентября 1971 года — я боялся. Но сегодня исторический день, или, как знать — историческими станут лишь несколько часов. Я освобождаюсь от оков, в которые сам себя заключил, под действием могучего аппарата подавления.
Мне было трудно писать эти строки. Повторяю, чтобы не обманывать себя, когда буду перечитывать этот дневник в надежном месте, лет этак через тридцать. Но теперь — кончено. Жребий брошен.
Однако Пауло понимал, что его противостояние режиму останется только на бумаге, и оттого на него вновь и вновь накатывали удушливые волны депрессии. Целыми днями он сидел, запершись в дальней комнате дедушкиного дома, куря марихуану и пытаясь начать заветную книгу. Или хотя бы театральную пьесу. Или эссе. Блокноты с набросками и замыслами всегда были под рукой. Но чего-то не хватало — настроя? вдохновения? Наступал очередной вечер, а он сидел, так и не написав ни строчки. Три часа он посвящал занятиям на курсах и шел на факультет. Входил, беседовал то с одним, то с другим. И вот в один такой вечер там появилась девушка — в мини-юбке, высоких сапогах, с роскошной гривой черных волос, струившихся по плечам. Она уселась у стойки бара, заказала кофе и завела разговор. Ее звали Адалжиза Элиана Риос де Магальяэс — выпускница архитектурного факультета, просто Жиза из городка Алфенас, штат Минас-Жерайс. Она была на два года старше Пауло и сменила Минас на Рио, чтобы учиться в федеральном университете, а сейчас зарабатывала тем, что готовила проекты для Национального жилищного банка, хотя гораздо больше ей нравилось рисовать комиксы. Худая, как манекенщица с подиума, Жиза была наделена экзотической наружностью, и ее меланхолические черные глаза служили контрастом чувственным пухлым губам. Они какое-то время поговорили, обменялись телефонами и попрощались. И вновь, как лиса, которая мечтает о винограде, Пауло, придя домой, одной фразой постарался побороть свое желание превратить эту встречу в нечто большее: «Она некрасива и не сексапильна».
В отличие от Пауло, Жиза активно боролась против военной хунты, о чем юноша не знал. Она, правда, никогда не участвовала в вооруженных акциях или иных действиях, так или иначе опасных для жизни: подобные ей на жаргоне репрессивных органов назывались «подрывными элементами», а не «террористами». В 1965 году она поступила на первый курс архитектурного, и с тех пор постоянно состояла в различных левых подпольных объединениях, проникших в студенческое движение. Центр студенческого самоуправления открыл ей путь сначала в ряды бразильской компартии, и, выполняя партийное поручение, она распространяла на студенческих собраниях малоформатную газету «Воз операриа» («Голос рабочего»). Она вышла из «большой партии» вместе с отколовшимися «Диссидентами Гуанабары» — организацией, которая в 1969 году сменила название на «Революционное движение 8 октября» ГРД-81 и вместе с другими группировками взяла на себя ответственность за похищение посла США Чарльза Элбрика. Жиза была рядовым бойцом, и ей не суждено было подняться выше уровня обычной активистки.
В момент знакомства с Пауло Коэльо Жиза была влюблена в молодого архитектора из Пернамбуко по имени Маркус Парагуассу де Арруда Камара, также получившего образование в Рио. Сам партийный активист, Маркус был к тому же сыном Диоженеса де Арруда Камара члена высшего руководства компартии. Считавшийся твердокаменным сталинистом, «Аррудан» — он был известен под этим именем — в 1969 году был арестован и сидел в тюрьме.
Несмотря на показное пренебрежение, с каким Пауло отозвался о Жизе после их первой встречи, они стали видеться каждый вечер в том же баре у театральной школы Неделю спустя он проводил ее до дверей дома у пляжа Фламенго, где она жила с братом Луисом Фернандо. Девушка пригласила Пауло подняться в квартиру, где они весь вечер слушали музыку и курили траву… Брат, вернувшись домой в два ночи, застал их нагишом на ковре в гостиной. Не прошло и месяца со дня их знакомства, как Жиза порвала с Маркусом Парагуассу. Они с Пауло решили жить вместе. Чтобы союз мог осуществиться, им пришлось ждать еще три месяца — необходимо было обеспечить брата отдельным жильем. В первую же ночь, проведенную вместе, Пауло предложил ей пожениться в сочельник, через полтора месяца. Жиза согласилась, хотя ее немного удивила поспешность, с которой он к ней переехал, — а также его странная манера разгуливать дома голышом.
После знакомства Пауло с Жизой дона Лижия, видимо, обрела надежду, что этот брак наконец образумит сына, поэтому она повела себя как принято в этих случаях: сказала, что ей будет очень приятно принять Жизу как невестку, и, если нет возражений, она сама выберет церковь и священника для свадебной церемонии. И вот 22 ноября, ровно через три месяца после первого обмена взглядами, Пауло отметил в дневнике: «Жиза беременна. Если так, что ж — у нас будет ребенок». Поскольку звезды обещали, что родится мальчик под знаком Льва, это обстоятельство, похоже, привлекало его внимание больше, чем сама перспектива отцовства. «Мои силы возродятся с рождением ребенка, — не скрывал радости Пауло. — В ближайшие восемь месяцев я удвою пыл и буду двигаться только вперед и вверх».
Мечта, однако, не выдержала испытания страхом. Несколько дней энтузиазма, вызванного новостью, прошли, и по спине Пауло уже ползли мурашки всякий раз, когда мысленно он возвращался к предстоящему событию. Когда же спустился с небес на землю, он решил, что заводить ребенка в сложившейся ситуации — без стабильной работы, профессии и средств для содержания семьи, — будет полным безумием; первым человеком, кого он известил о принятом решении, стала вовсе не Жиза, а мать. Дона Лижия не проявила себя фанатичной католичкой, услыхав от сына, что он собирается предложить любимой аборт. Она согласилась, что ничего хорошего из этого все равно бы не вышло.
Узнав о перемене планов, Жиза сначала упорно сопротивлялась, но в конце концов осознала, что рожать было бы крайней безответственностью. С помощью друзей нашли абортарий — понятное дело, подпольный, ведь речь шла о преступлении, — и назначили операцию на четверг, 9 декабря 1971 года. В ночь накануне аборта никто не сомкнул глаз. Утром поднялись молча, наскоро умылись и вышли искать такси. Ровно в семь, как было назначено, прибыли в клинику.
Неожиданно оказалось, что там собралось уже около тридцати женщин — в большинстве своем молоденькие, многие пришли с мужьями или возлюбленными. У всех на лицах читалась обреченность
