оценить мое представление, и несколько раз звоню в колокольчик; Является служанка. При свете дня видно то, что скрылось от моего взгляда вчера вечером, а именно усы и корка грязи на лице.
Я спускаюсь вниз и вижу Гарри, который воздает должное тостам и ветчине. Я съедаю тост, предварительно обследовав его на наличие отпечатков грязных пальцев, и выпиваю чашку чаю. Все улажено. Гарри договорился, чтобы лошадь подковали и вернули вместе с двуколкой обратно в поместье, а сами мы поедем в соседний городок вместе с одним человеком, у которого там дела. В городке мы сможем сесть на дилижанс до Лондона.
Гарри роется в своей походной аптечке и предлагает мне мазь для носа (который стал ярко-красным и очень чувствительным). Мазь пахнет остро и неприятно, жирная на ощупь, но действительно помогает. Мы отправляемся в путь.
Мужчина, с которым мы едем, кроме нас, везет в телеге поросенка и пса. Оба страсть как хотят с нами подружиться. Поросенок — маленькое черно-белое существо с нежными копытцами и прелестным хвостиком-крючком — понятия не имеет, что в ближайшем будущем станет обедом у двоюродного брата нашего возницы. Малыш более чем бодр и весел.
Пес, не менее веселый и бодрый, большую часть времени чешется, и я опасаюсь, что многие его блохи уедут на нас.
На почтовой станции выясняется, что в почтовом дилижансе нет сидячих мест внутри.
— Что думаете, миссис Марсден? — спрашивает Гарри. — Вы не здоровы, а скоро, кажется, пойдет дождь. А я, увы, забыл зонтик. — Последнее он произносит потрясенным шепотом, как будто сам не в силах поверить, что поддался такому низменному человеческому пороку, как забывчивость.
— Хотите, продам вам свой, сэр? — предлагает юноша, торгующий билетами.
Он задумчиво грызет кончик карандаша и заламывает невероятную цену за ветхий зонт, который едва раскрывается. Наверняка предыдущий владелец его попросту выбросил. Мы отклоняем его щедрое предложение.
Дилижанс прибывает под вой рожка, и пассажиры высыпают во двор станции, чтобы с пользой для себя провести те пятнадцать минут, пока будут менять лошадей, а заодно и перекусить в трактире. Мы погружаем наш скромный багаж, и Гарри галантно помогает мне забраться на крышу дилижанса, где мы располагаемся настолько удобно, насколько это вообще возможно. К вечеру мы уже будем в Лондоне. Дилижанс рывком, трогается с места. Наши попутчики, молодые ребята, свистят и гикают, как на охоте, впрочем, начавшийся дождь утихомиривает их.
Я раскрываю шаль и закутываюсь в нее. Украдкой взглянув на Гарри, я вижу, что он поднял воротник сюртука и сидит, ссутулившись, спрятав руки в карманы. Я опять разворачиваю шаль.
— Вы ее купили, значит, тоже имеете на нее право. — Я накидываю шаль на плечи нам обоим, и мы оказываемся еще ближе, чем в постели прошлой ночью. Нам тепло и уютно, бедром я чувствую его бедро, он обнимает меня одной рукой. Я кладу голову ему на плечо и засыпаю, хоть нас и трясет на ухабах неимоверно. Надеюсь, я не храплю.
Меня будит шум Лондона. Удивительно, как быстро я отвыкла от этого грохота, будучи в деревне. Гремят на узких улочках повозки, слышатся крики уличных торговцев, все куда-то спешат. Дождь прекратился, и я этому очень рада: в Лондоне дождь — сплошная неприятность, сырость и грязь.
От простуды я, кажется, отупела, потому что очень смутно представляю, что делать теперь, когда мы прибыли в столицу. Я думала, что мы станем таскаться от театра к театру, пока не найдем Амелию, но Гарри рассудил по-другому. Он останавливает извозчика и велит везти нас — куда бы вы думали? — конечно, в «Бишопс-отель».
Мама ахает и падает на стул, точнее, она оседает, а я предусмотрительно пододвигаю ей стул.
Она прижимает руку к груди и жадно ловит ртом воздух.
— Только не говори, что тебя уволили.
— Нет, мэм.
— И не говори, — она бросает взгляд в другой конец гостиной, где Софи греет руки у очага, — что ты женился.
— Нет, мэм.
— Ох… — Она хмурится. — А знаешь, Гарри, тебе самое время остепениться, твой отец все чаще и чаще повторяет, что хочет уйти на покой, а тебе понадобится женщина с головой на плечах, которая поможет тебе управлять гостиницей.
— Сомневаюсь, что Софи это заинтересует.
— Жаль, очень жаль. А недомогание бедняжки связано исключительно с простудой?
Неужели она намекает, что Софи может быть беременна?!
Софи, оказывается, обладает куда более острым слухом, чем я думал. Она поворачивается к нам с ослепительной улыбкой:
— С очень легкой простудой, мэм. Прошу вас, не извольте беспокоиться. Я согреюсь и буду в полном порядке.
— Ах, дорогая моя миссис Уоллес — ой, простите, Гарри сказал, что теперь вас нужно называть миссис Марсден, — я и слышать ничего не желаю о том, чтобы Гарри таскал вас по Лондону, когда вы в таком состоянии. Оставайтесь здесь, выпьем чаю.
— Простите, мэм, но дело у нас неотложное. — В двух словах я описываю матери поспешное исчезновение Амелии.
— Святые угодники, если девочка до сих пор не совершила ничего непоправимого, то вполне сможет подождать еще несколько часов или ночку! — восклицает моя практичная матушка. — Я настаиваю. Вы обязаны поужинать перед уходом. Миссис Уоллес, то есть миссис Марсден, у нас сегодня баранья лопатка и сырные пироги, а еще салат. Голову даю на отсечение, вы проголодались.
— Мэм, вы очень добры, — отвечает Софи. — Гарри, то есть я хотела сказать, мистер Бишоп, я бы правда с удовольствием поужинала бы. Кроме того, в этот час в театрах еще никого не будет.
— Что ж, прекрасно! Значит, решено. Пойду проверю, как там дела на кухне. — Мама хватает меня под руку и тащит вон из комнаты. У нее такой цветущий вид, разве что нос немножко покраснел. Ты уже сделал ей предложение? — вопрошает она, как только мы оказываемся наедине.
— Мэм, при всем моем уважении могу ли я просить вас… не совать нос не в свое дело?
Она взрывается хохотом и отвешивает мне подзатыльник, как мальчишке.
— Готова поспорить, эту шаль подарил ей ты. Она кутается в неё изо всех сил, но, клянусь честью, она бы предпочла, чтобы ее обнимал ты.
— Мэм, ей нездоровится.
Мама подмигивает мне и удаляется на кухню.
Я возвращаюсь в гостиную. Софи сидит у камина и смотрит в огонь.
— Миссис Бишоп права, — говорит она. — Амелия покрыла себя позором. Единственное, на что мы можем надеяться, — это сохранить все в тайне.
— Ну же, может быть, не все так плохо.
— Это театр, Гарри. Все очень плохо.
Меня охватывает острое желание встать рядом с ней на колени, обнять ее и защитить от всех жестокостей мира, но в этот момент отец, прослышавший, что мы снова принимаем у себя миссис Уоллес, влетает в гостиную и начинает суетиться вокруг нее.
— Пунш! — провозглашает он и звонит в колокольчик.
Когда входит официант, отец велит принести лимоны, кипяток и спиртное. Он мнит себя алхимиком по части пунша. Он без конца что-то отмеряет, переливает, помешивает и пробует — исключительно для пользы Миссис Уоллес, точнее, миссис Марсден. Софи выпивает стакан его дьявольского зелья, кашляет, чихает и говорит, что теперь ей неизмеримо лучше. Естественно, теперь у нее ярче горят глаза и она больше похожа на себя прежнюю, но все равно выглядит подавленной, и я подозреваю, что причина ее дурного настроения кроется не только и не столько в простуде. Она, должно быть, и впрямь чувствует себя ответственной за побег Амелии, но есть наверняка и еще кое-что. Может быть, она думает о своем бывшем
