полено и теперь собирала лучину, значит, через минуту-другую пойдет сенями. Федя черпанул другой стороной «портфеля», по неловкости хлопнул крышкой ларя, чуть голову себе не защемил и — наутек. На улице он спрятался за забором. Бабка Вера выглянула-таки из дверей, вытянула, как гусак, шею, зашептала что-то, скрылась и тотчас опять выглянула. Федя знал про все бабкины хитрости и не попался.
Яшка муке обрадовался, но сразу спросил:
— Спер?
— Я — взял, — сказал Федя.
— Значит, спер, а ворованное как же принять? Ворованное принять нельзя.
— Но ведь это же наша мука! — крикнул Федя.
— Ты пойди матери своей скажи или отцу, кого меньше боишься. Если не прикажут вернуть, мы муку, конечно, возьмем. Я хоть лепешек ребятам напеку. Мука ржаная, без дрожжей хлеба не испечь, а лепешки получатся. Спасибо тебе, Федька, только ты уж пойди спросись. А боишься — возьми обратно. Тут ведь такое дело: один раз пощадишь себя, хапнешь, что плохо лежит, и во второй раз рука потянется. Мы, Федя, голодно живем. Оттого и нельзя нам чужого брать. Вмиг избалуешься.
Федя решительно высыпал муку на голый стол.
— Я скажу матери, что взял муку. Понял? Пойду и скажу.
Он пустился домой бегом и, чтобы не передумать, не струсить, — сразу к матери. Она все еще вышивала.
— Мама, я взял муки для Яшкиных детей. У них совсем-совсем нет хлеба.
Евгения Анатольевна работы не отложила.
— Расскажи, не горячись.
Федя рассказал.
— Можете прибить меня, но за мукой я не пойду.
— Бабке Вере не говори и обещай мне без спросу больше ничего не брать.
— Обещаю.
Федя ждал еще каких-то слов, но мама занималась своим делом. Он постоял и поплелся во двор.
Во дворе Милка и Феликс «пекли» из песка пышки-лепешки.
— Давай крепость построим! — предложил Федя.
Тотчас объявилась бабка Вера.
— Оставь детей в покое!
Федя погрозил Милке кулаком и выскочил на улицу. На улице ни души. Пошел на пустырь, за огород Цуры. И здесь — никого. Сел под кустом бузины. Потом лег. Заглянул в траву — ни солдатика, ни муравья.
Лег на спину: облака на небе вялые, плоские. Вот уж скучно так скучно. И тут Федя увидал идущую через пустырь к Цуриному дому с вязанкой веников красивую женщину. Она была точь-в-точь Царевна-лягушка из Фединой книги русских сказок.
Шла, откинув голову, полузакрыв черными ресницами глаза, белолицая, розовогубая, высокая, с черной короной уложенных на голове кос.
— Прасковья! — раздался хриплый голос Горбунова, и тотчас Горбунов захихикал.
Женщина медленно, так тяжелые ворота отворяют, разлепила ресницы. Федя увидал глаза Царевны-лягушки. Глаза были черные. Они блеснули долгим огнем в сторону Горбунова — тот стоял, облокотившись на Цурин забор, — и погасли. Прям-таки погасли.
— Что угодно тебе, Горбунов? — спросила жена Цуры тихим, хорошим голосом.
— Вдоль по улице красавица идет! — прохрипел Горбунов и опять захихикал. — Разговор к тебе, Прасковья.
Жена Цуры сняла веревочку со столбушка — калитка отворилась. Бросила к махонькой баньке веники, вернулась, надела веревочку на столбушок, потом только и поглядела на Горбунова.
— О чем хотел поговорить?
— Хороша ты больно, глаза обжигает.
Прасковья устало отерла пот тыльной стороной ладони с висков, повернулась и пошла в избу.
— Погоди! — захрипел Горбунов. — Все вы таковские, красотки! С гандибобером… Сказать-то чего хочу… Лесника у нас в армию забирают. В лесники тебя беру, в мой объезд.
Прасковья в дверях остановилась, повернулась к Горбунову:
— Спасибо. Сегодня мы с Сашей подумаем, а завтра, коли приду в контору, значит, согласна.
И ушла.
— Вот ведь, мать честная! — изумился Горбунов и даже не захихикал. — Право слово, все красотки — королевами рождены.
— Сила женщины — в тайне!
Это сказала Афросинья Марковна, соседка Цуры, старуха из бывших. Бабка Вера об Афросинье изрекла, многозначительно поджимая губки:
— Быть горничной у княгини — тут одной красоты мало; Афросинья Марковна и теперь еще не дурна собой — какая осанка! — а если скажет что — переспросить хочется, да стыдно, что сам дурак.
И верно, Федя призадумался: «Сила женщины — в тайне». В какой тайне? Тут бы и вправду переспросить.
А Горбунов тотчас и переспросил:
— Это какую же тайну, Афросинья Марковна, выглядели вы в бабах?
— А такую, что ты, милый человек, к забору этому прилип, а отлепиться силы в тебе нет.
— Э! — махнул рукой Горбунов. — Ошиблась. Не о себе пекусь. По мне все бабы одинаковы. Оттого я над ними власть имею полную.
— Что ж тебе сказать? — покачала головой Афросинья Марковна. — Пожалеть тебя надо, коли правду говоришь.
— Ишь ты, мудроватая! — закряхтел Горбунов и тотчас понизил голос. — Ты вот чего скажи, с какой стати такая краля на Цуренка кинулась?
— У Александра Ивановича — сердце хорошее.
— Тьфу ты! Ей о деле, она о сердце! — Горбунов и вправду плюнул и растер.
— Правда денег стоит, — усмехнулась Марковна.
— Полвоза сена для твоей козы! — Горбунов шуток не понимал, да и Афросинья Марковна, видно, шутить без умысла тоже не умела.
— Приблизься! — тотчас сказала Цурина соседка.
Федя понял: сейчас он узнает какую-то взрослую тайну. Может быть, стыдную, не для детей. И, конечно, он должен был уйти, но как? Незаметно уйти было нельзя, и Федя перестал дышать.
— История тут самая обычная, — принялась сплетничать горничная ее светлости. — У истинных красавиц легкого счастья не бывает, по себе знаю. Ухажеров — пруд пруди, а любимого все нет и нет. Тот неказист, тот чинами не вышел. Принца ждут! И дождалась Прасковья — войны. Многих сверстников побило, из тех, кто посмелее был, кто под окнами ее ночи простаивал. Потом объявился в Старожилове заезжий майор. Бросилась девка свое упущенное наверстывать, да и здесь не успела. Сразу-то гордостью девичьей не поступилась,
