— Очень хорошо! А сможешь нам рассказать, что он из себя представляет, доисторический человек?
— Смогу, — сказал Федя. — Самым большим богатством людей далекой старины был огонь. Огонь для доисторического человека был жизнью. Угасал костер, угасала жизнь. Разбредалось племя. Возле огня доисторический человек грелся, накалял камни, делал из них каменные топоры, обрабатывал шкуры зверей, рисовал на стенах пещер магические знаки.
— Очень хорошо! — кивала головой Анастасия Михайловна. — Тогда сделаем так. Страшнов, становись перед классом и потихоньку рассказывай о первобытном обществе, а я пока займусь арифметикой с первым. У них новый материал.
— На ваше место идти? — удивился Федя.
— На мое. Не смущайся. У нас хорошие девочки. А ты рассказываешь верно и интересно.
Так необычайно начался для Феди первый урок в новой школе.
На перемене Федя выскочил из класса, чтоб подальше от девчонок. В коридоре его тотчас окружили перваки, разглядывали.
Тот смелый, который не поник под Фединым взглядом, конопатый, беленький, нос, как у задиристого слоненка, спросил:
— Ты в Сторожке, что ли, живешь?
— В лесу, возле деда Кузьмы.
— Я и говорю: в Сторожке, в Васькином доме.
— Не-е! — сказал другой мальчишка. — Васька в Дубосеках теперь живет. Обженился.
— Как по сопатке дам! — махнул конопатый на товарища. — Васька — не таковский, его не уженишь. Жить ушел к бабе. Без записи, а это другое дело совсем. Вольный себе человек… Ты Ваську-то не видал?
— Если он в другой деревне живет, где же его увидишь? — посмеиваясь, сказал Федя.
— К матери мог прийти.
— Леху я видел.
— О Ваське чего не рассказывал?
— Нет. А кто он, ваш Васька?
— Спрашивает! Ваську вся милиция знает. Понял теперь?
Зазвенел звонок.
Федя выскакивал из класса каждую перемену, словно из шибко натопленной бани. А уроки кончились, шубу в охапку, шапку на затылок, оделся в коридоре и бежать.
Первоклашки, конопатый и его друзья, тоже не отстали. Им ближе было по деревне, но пошли Фединой тропой, задами. Конопатого звали Шурка.
О Ваське он рассказывал, как о герое.
Окружили Ваську в доме — ушел через подполье, ужом в отдушину, в подворотню, мимо засады. Догнали на реке — в воде отсиделся, в камышинку дышал. Васька поезда грабит — всем известно, а накрыть — ни разу не накрыли. Милиции Васька в лицо смеется: «Я следов не оставляю».
Сначала Федя слушал, а потом перестал, вспомнился ему Живой. Тоже бегал, подныривал, перепрыгивал…
Тропинку пересекла дорога.
— Нам сюда, — сказал Шурка. — Завтра дорасскажу.
— Мне и этого хватит! — Федя тоже остановился. — Бандит не может быть героем. Бандиты за беляков были и за немцев. Понял?
— Я за Ваську подраться могу! — обиделся Шурка.
— А я за Чапаева, я за Котовского, за Зою тоже подраться могу, хоть сейчас, хоть со всем вашим классом!
— Так это и мы за Чапаева, да за Котовского и Зою! — сказали перваки.
— Кто за Чапаева, тот не может идти за Васькой-бандитом. Понятно?
Мальчишки переглянулись.
— Ладно, придешь в клуб, поглядим, какой ты смелый.
— Поглядим! — сказал Федя и пошел своей дорогой.
Федя увидел: Феликс вынырнул из сеней, огляделся. Федю не заметил на тропинке и, как мышонок, по стене, под сосульками, юркнул в хлев.
«У Феликса завелась тайна? Ничего себе!»
Федя прокрался к дверям хлева, по-индейски крался, ступая сначала на носок, а потом уж на пятку.
— Красавушка, — шептал Феликс корове. — Красавушка, съешь мой хлеб, но только поскорее дай нам молока. Мы все ждем твоего молока: и папа, и мама, и бабушка Вера, и Федя, и я. Нам голодно, ты уж поторопись. Я тебе каждый день свой хлеб отдавать буду.
Федя, не дыша, метнулся от сарая за угол.
«Вот он какой, Феликс-то, растет! Маленький, а думает о всех».
А он, Федя, и не играет с ним, и думает о нем редко.
Выждал, пока прохрумкали братишкины шаги, скрипнула дверь.
Федя не торопился выходить из укрытия. За углом сарая был припек. Бревна теплые. Сосульки огнями играют, и на каждой дрожит серебряная капля. Весна совсем уже недалеко, может, за лесом стоит, и Федя ей виден.
Отец заложил руки за спину, откинув голову, глядел в окно. Глаза у него притихшие, коричневые, красивые.
— Двести десять рублей в месяц, — повторял он время от времени.
— И буханка хлеба на рынке стоит уже двести, — сказала мама, входя в дом и с грохотом бросая у печи охапку березовых дров. — Мало того — без денег, мы еще и без дров остались. Из Старожилова лень было перевезти сухие, теперь вот сырьем топись.
— Что было, то было, — сказал примирительно Николай Акиндинович. Снял со стены гитару.
— Навоз не чищен! — сказала мама.
— У меня есть две бабы-бездельницы, — рявкнул отец, сунул гитару в угол, ушел чистить навоз.
— Бездельниц нашел, голтепа! — вышла из своего чуланчика бабка Вера. — Как жить будем, Евгения? Люська бы не пропала, у нее на черный день скоплено и спрятано, а что у тебя есть? Продать — и то нечего.
Мать растапливала печь. Сырые дрова дымили, сипели…
— Господи! — у мамы полились слезы.
Феликс кинулся к ней.
— От дыма плачу, сынок, от дыма!
— Не от дыма! — сказал Федя. — Оттого, что бабка Вера плохая.
— Ну-ну! — топнула ногой бабка. — На отцовские теперь не больно наешь. Глядишь, на мое золотишко кормиться будем.
— Господи! — опять сказала мама, обнимая и Феликса и Федю. — Ну какое у тебя золотишко? Часы сломанные, две цепочки и крестик.
— Червонное золото, не теперешнее, — отрезала бабка Вера.
