обстоятельств, будто в лотерейном барабане между жесткими шарами. Это сон, говорил он себе и перекатывал в руках картонный шлем. И в этом сне Таня, с которой он так жаждал и не успел поговорить, танцует и целуется с Яшей-скрипачом, родители влюблены и молоды, Аня… Аня не дождалась. Не дождалась, как и он, и превратилась в птицу, в зеленую легкомысленную хохлатую птицу. Хотя это ему наверняка показалось. Откуда здесь Аня?
Что за странный дом! Что только не покажется здесь, чего не привидится! Даже Эм-Си поет, как настоящая, вместе с Вовой. Скорее бы кончилась эта ночь, эта фантасмагория с видениями и несвоевременными встречами, с чужим весельем. Разорвать бы это сплетение чудес, раздернуть пошире и выйти в снег. Но ведь и сегодняшняя метель фантасмагорична, куда-то еще унесет?
Никита задремывал в темноте, прислонясь к стеночке, и понимал, что видит сон, когда приоткрылась дверь кладовой, и в луче света появился белый ангел с перекошенными крылышками. Никита устало усмехнулся и произнес:
— Вот как, это ты! Ну надо же. Нет, а что я удивляюсь? Сегодня ночь исполнения желаний, и все это не устают повторять, уши прожужжали. Все желания исполнены, и, видимо, настала, наконец моя очередь. Только вот какая беда. Беда, ангел. Тот главный, ведающий чудесами, что тебя ниспослал, притомился, должно быть, на старости лет. И ошибся.
Видишь ли… Было время, когда я… хм… взалкал, измученный, загнанный, и вот вдруг появляешься ты. Внезапно и спасительно, как осуществленная мечта, как избавление от пошлой шелухи, от пыльной тусклости бытия. Что-то тогда случилось, и я жил как в переполненном автобусе с заляпанными стеклами. Несет, не видно куда, трясет, вдыхаешь вонь, страдаешь дурнотой и лютой ненавистью к сомученикам, и не выйти, не соскочить на ходу. Заперто наглухо. А тут ты, остановкой в чистом поле, свежим воздухом. Я все силился внушить себе, будто люблю тебя, будто жить без тебя не могу…
Ах, не вздрагивай, не трепещи крылами. Не бойся, я не стану ввергать тебя в смущение любовными признаниями. Ничего подобного не будет, мой ангел. И дело вовсе не в твоем прекрасном скрипаче. Дело в том, что я не хочу лгать. Не хочу лгать ни тебе, ни себе. Потому что мое избавление, моя мечта, мое чудо не ты — совсем другая. Совсем другая, та, которая была со мною талисманом и которую я себе на беду потерял, обронил в суете, оставил на произвол судьбы. И началось, началось… Казалось, мне гадили все мелкие бесы по очереди.
…Да, что это я? Все. Все, извини. Иди к своему возлюбленному и будь с ним счастлива. Что ты стоишь? Иди, иди себе. Ты еще здесь? А-ангел… Ладно, тогда скажи мне, ангел, если знаешь, что мне сделать, чтобы вернуть ее? Нет, так неправильно. Что мне сделать, чтобы она сама захотела простить меня и вернуться? Хотя… какой из тебя оракул?
— Вот именно, — мстительно и не своим голосом прошептал ангел, выхватил бутылку из рук Никитушки, как следует взболтал и полил его теплой и липкой пеной.
— Ты с ума сошла! — возопил моментально вышедший из транса Никитушка. — Что за дела?! Прекрати сейчас же!.. Танька!.. Танька!.. Отдай бутылку! Сейчас же отдай! Отдай — не поздоровится!
Ангел смеялся, вплотную приблизившись к Никите, и вдруг уткнулся ему в щеку, слизнул ручеек колы, провел нежными губами и замер.
Такие знакомые губы, и запах, и рост такой, чтобы как раз, встав на цыпочки, дотянуться губами до его щеки. Розыгрыш? Не бывает таких жестоких розыгрышей.
Она пискнула, когда Никита грубо схватил ее за плечи и повернул лицом к свету, что падал из приоткрытой двери. Глупый капюшон закрывал лицо до подбородка, глупые мочалистые кудряшки свисали с капюшона. Не бывает чудес, бывают глупые розыгрыши. И если не хочешь выглядеть идиотом из идиотов… Наказывать надобно делателей этаких чудес. Что она трясется там, под капюшоном? Боится, что ли? А не надо было…
И Никита, решившись, сорвал с нее капюшон, готовый немедленно отомстить за свою исповедь, если… Если он и сейчас ошибался.
Аня вовсю смеялась, а вовсе не тряслась от страха.
— Я думала, ты меня сейчас убьешь, — смеялась она.
— Скорее всего, — хмуро сказал Никита и прижался губами к ее переносице, провел по бровям, зарылся в душистые волосы, отыскал ушко, замер в ямке под скулой. Аня качнулась назад, обняла и подставила губы.
…И метель, метель, волшебная многоцветная метель унесла их далеко и надолго.
Эпилог
В чьей душе любовь жива,
Смерть того унесть не может;
Вяжет Вечер кружева
Тем, чье сердце Утро гложет!
Час пробьет — и подытожит
Жизнь, мелькнувшую едва;
Смелый — сам себе поможет:
Воля неба такова!
Поздний январский рассвет чуть серебрился над городом. Праздник угомонился, разбросав останки бенгальских огней и сгоревших ракет, спутав длинные разноцветные локоны серпантина, насорив конфетти, обрывками фольги и елочной хвоей. Метель улеглась до следующей сказки, а над заледеневшей Невой клубился густой морозный пар. Под самым небом на высокой колонне заснеженный ангел поднимал благословляющую длань.
И ко времени всем, почти всем дышащим была ниспослана благодатная дрема, чтобы праздник, волшебный праздник, утомив и вымотав, не обернулся к рассвету своей противоположностью.
Очень немногие бодрствовали на рассвете. На самой верхотуре старого петербургского дома на Васильевском острове, на подгнившей и местами обвалившейся деревянной галерее, что опоясывала изнутри башенку странного голландско-мавританского стиля, стоял маленький человек в просторной меховой куртке и острыми глазами молодого кота смотрел вдаль, ибо с башенки открывался широкий обзор до самой Невы, а если обернуться, виден был и Тучков мост, что ведет через Малую Неву на Петроградскую сторону.
По набережной в клубах пара катились сорванные ночной метелью связки воздушных шаров. Поддавая шарики копытами, шли рядом две лошадки, посеребренные инеем. Одна лошадка несла белого ангела с перекошенными и обвисшими крылышками, в теплой вязаной шапочке, длинном шарфе и толстых варежках; под балахоном ангела бугрился огромный свитер явно с чужого плеча. Другой лошадкой правил рыцарь в изрядно помятых серебряных доспехах, а у седла болтался и шуршал фольгою шлем, похожий на ведро с решеточкой. Рыцарь кутался в клетчатый плащ, более напоминавший плед из гостиной Авроры Францевны, рыцарь мерз и дышал для тепла в высокий воротник свитера, но на щеках, носу и ушах рыцаря уже появились подозрительно белые пятна, а короткие волосы торчали заиндевевшими иголками.
— Никита, да ты щеки отморозил, и уши, и нос! Дай разотру! — вскричал заботливый ангел, который тоже, однако, дрожал на морозе.
— Какая проза, — пробормотал рыцарь, подставил лицо шерстяным варежкам и прикрыл глаза. — Больно же, Анька!
— Больно? Неужели? — старалась Аня и вдобавок дышала на щеки и уши Никиты. А лошадка, почувствовав, что поводья отпустили, вопросительно косила глазом: что бы это значило? Можно погреться рысью?
— Вот именно, больно. И держи лошадь. У нее глаз хитрый, — сказал Никита, уворачиваясь от
