поврежденных переплетений. Под ноготь набилась кроваво-красная дрянь, которую она тут же принялась выковыривать ногтем другого пальца, а дырка заметно увеличилась. Вадима чуть не вытошнило, тем более что из-под юбки моли явственно несло женскими проблемами.
Он вылетел из помещения комитета, распахнув дверь ногою так, что ручка выбила ямину в штукатурке. Обиженный и взбешенный, он не находил себе места, ни о каких занятиях сегодня и речи быть не могло. Вадим покинул территорию института, вышел в робко зазеленевший скверик на площади Льва Толстого, свернул на Кировский, злобно махнул челкой на страшную, как зимняя картошка, девицу, которая «за так», удовольствия ради, предлагала свои услуги, миновал «Дом мод» и нырнул было в подземный переход к Большому проспекту, но раздумал. Раздумал, потому что вспомнил об одном приятном местечке на углу Скороходова и Кировского, которое неоднократно посещал в компании приятелей-медикусов, затарившись предварительно дешевой бормотой под названием «Херса» в гастрономчике на Малой Монетной. При условии культурного поведения медикусов, отмечавших удачно сданные сессии коктейлем из сока и «Херсы», из заведения не выгоняли, а бутылки благородные медикусы оставляли в подарок уборщице.
Вадим не жаждал ничьего общества и рассчитывал, что сейчас в излюбленной кафешке никого из знакомцев не будет: завсегдатаи сдавали сессию, подтягивали хвосты, не до Бахуса им было нынче. И Вадим не ошибся, никого своих не было за столиками. Только двое мальчишек среднего школьного возраста, по виду типичных прогульщиков, считали совместную мелочь, чтобы хватило на две порции мороженого с орешками и с сиропом. Вадим уселся в уголке спиной ко всему на свете, взяв стакан персикового сока с мякотью, потому что другого не было, и еще один стакан — пустой. Под столом он содрал ногтями «бескозырку» с принесенной с собою «маленькой» («Херса» не подходила для заливания горя, это был праздничный напиток) и только-только собрался соорудить коктейль, как над головой, словно с небес, раздалось:
— Что это тебе, Лунин, приспичило нажираться среди бела дня?
Вадим вздрогнул, вывернул шею, чтобы посмотреть через плечо и вверх, и опознал возвышавшегося над ним Котю Клювова, комсомольского босса. Котя в открытую размахивал бутылкой «Херсы», но, слава богу, был один. Он, не обращая внимания на ненавидяще кривившийся рот и яростно дрожащие ноздри Вадима, устроился рядом, разлил его сок по двум стаканам и долил до краев Вадимовой же водкой.
— Что отмечаем, Вадька? — светским тоном осведомился Котя. — По ком сии поминки?
Вадим не ответил и отвернулся, сжимая стакан и борясь с желанием разбить толстое граненое стекло о такую же по-комсомольски граненую и поблескивающую от самодовольства морду Клювова, входившего в состав дурацкой, долбаной, паршивой, придурочной «идеологической комиссии». Но устраивать драки Вадим не привык, поэтому осушил стакан, стукнул донышком о пластиковую поверхность столика, отбив острый кусочек стекла, и продолжал молчать, тогда как Клювов явно жаждал общения и нагло, по-купечески наполнил стаканы «Херсой». Получилось некрасиво и неаппетитно: остатки серо-желтой персиковой мякоти плавали, как комочки протоплазмы в «первичном бульоне», поганя своим видом темно-золотое благородство «Херсы».
Вадим выпил, содрогаясь от отвращения, утешая себя тем, что если его стошнит, то наверняка прямо на вельветовые вранглеровские джинсы Клювова. Питие, однако, развязало Вадиму язык, по крайней мере, для ругани.
— Мразь. Сволочь и мразь, — настолько четко, насколько позволял заплетающийся язык, бросил он в плакатную рожу Клювова.
— Это кто еще? — поинтересовался тот, оглядываясь с размашистой пьяной амплитудой в поисках сволочи и мрази, явно не поняв, что сволочью и мразью обозвали именно его.
— Ты, — объяснил Вадим. — Все вы.
— Почему? — безмерно удивился захорошевший Котя. — Я что тебе сделал?
— Не знаешь, сволочь? — набычился Вадим. — Венгрию мне кто зарубил? Не знаешь? Не ты, скажешь?
— Вадимыч! — возмутился Клювов — Не я! И не Тонька Козлова, и не Пава Брыкшин! Это все пакость райкомовская, грымза Баранова. Личными делами трясла, анкетами трясла, даже наш партайгеноссе в штаны наложил, как узнал, кого в Первом меде пригрели. Кого только не пригрели! Что ни анкета, то… что- нибудь, что ни личное дело, то… тоже что-нибудь. Ух, чего я только не узнал! У Ленки Серовой, например. Ну, ладно. Но это не я, Вадимыч! Вот те крест!
— Я не понимаю, почему, за что? — в пьяной тоске спросил Вадим у пластмассового стаканчика с нарезанными бумажками вместо салфеток. — Верой и правдой. Я же с первого курса за трудовой семестр отвечал! Ради чего?! Чтобы мордой об стол? Сука… бескорыстная! Она, интересно, в райкоме бескорыстно дырки в столе ковыряет или ей за это зарплату и премию дают плюс талоны на обед?
— Вадимыч, ты созрел, — уверенно поставил диагноз Клювов, — ты бредишь.
— Все бред, — кивнул Вадим и ухватился за столик, чтобы тот не смел убегать. Сказались питие натощак и отсутствие должной привычки. — И все же, Клюв, почему и за что? Ты же должен знать, раз при-суссс… это… при-сут-ссс… Ну, был там.
— Угу, — почесал переносицу Клювов. — Нет, я не понимаю, Вадька, что тебя удивляет? — вдруг завелся он. — Инку в общаге трахал на виду у комиссии, женишок? Это как называется, тебе объясняли? Объясняли. Могу повторить: аморальное поведение. И это еще цветочки, бутончики даже, потому что, в конце концов, как говорит наш партайгеноссе, дело-то молодое, потому что с девочкой, а не с мальчиком, потому что по взаимному согласию, а не изнасилование.
— Клюв, — возмутился Вадим, слегка трезвея, — что ты несешь?
— А что? Я в этой долбаной идеологической комиссии такого наслушался и навидался документально зафиксированного, что ты у нас, Вадимчик, просто ангел с крылышками на фоне некоторых.
— Тогда опять не понимаю, почему?
— Потому. Не пондравился. И стали цепляться. Посещение неподходящих адресов, общение с неподходящей публикой. Родственные связи.
— Какие еще родственные связи? Что за чушь?
— Такие. Ты у нас по рождению кто? Михельсон-Мусорский, Вадим Делеорович, а не Лунин, Вадим Михайлович. Не знал, что ли?
— Да знал! И не скрывал никогда! Что в этом такого? Дед — Михельсон — академик-физик, немец наполовину, в честь него братишку назвали Францем. А отец — Делеор Мусорский — известный в свое время тенор, заслуженный артист, в Кировском пел. Позднее мать замуж вышла за отца, в смысле, за моего приемного отца, и я его всю жизнь с пяти лет настоящим отцом почитаю. И, между прочим, он сейчас в Ливии, и никто его репрессированной матерью из богатого купечества и расстрелянным в тридцать седьмом году отцом не попрекает.
— Вадька, заткнись, — покачал пальцем Клювов, — мне на это наплевать, я этого не слышал, ты этого не говорил, и, вообще, не те сейчас годы, чтобы происхождением попрекать. Но! Когда зачем-то надо. Понимаешь?
— Нет, — помотал головой Вадим, — чего надо-то? Чего им еще надо? Комсомолец, отличник, общественник, кандидат в члены. Не понимаю я.
— И я, Вадька, если честно, не понимаю, — перешел на шепот пьяненький Клювов. — Такой грешник, как ты, — праведник, по сравнению с некоторыми грешниками, которые таки едут. Значит, что-то тут такое, о чем нам знать не положено. А все остальное — фигня, повод, формальность, если хочешь. И мой тебе добрый совет: сиди ровно, не высовывай рыло и делай вид, что все так и надо, все путем, что ты счастлив и доволен. Глядишь, и унюхаешь, откуда ветер дует. Но, по-моему, лучше бы не надо… нюхать. Стошнит еще. «Херсы», а?
— Меня и так сейчас стошнит, — сдавленно сообщил Вадим. — Береги свои штаны фирменные. А в честь чего «Херса»-то?
— Так ведь я-то в Венгрию еду! — удивился вопросу Клювов.
Аврора Францевна, за две недели похудевшая и посеревшая, встретила любимого пасынка словами:
— Олежка, ты меня в могилу чуть не свел. Я тебя и спрашивать боюсь.
