Вадим Михайлович в одну секунду осознал, что он никак не понимает этого словосочетания, что «народное достояние» для него пустой звук, не более того. И это в полной мере показал его ответ, если можно было назвать ответом нечленораздельное мычание.
— Как же так, Вадим Михайлович? — делано удивилась кровососка. — Это же основа основ политэкономии социализма! Как можно выходить на экзамен, не зная базовых вещей? За это сразу надо ставить «неудовлетворительно». — Но «неудовлетворительно» она поставила не сразу и что такое «народное достояние» тоже не стала объяснять. И не иначе как ради пущего унижения Вадима Михайловича задала ему еще один завальный вопрос:
— В чем, по-вашему, Вадим Михайлович, коренное отличие экономики социализма от экономики капитализма?
Вадим Михайлович воспрянул, так как много чего мог сказать по этому поводу, о плановости, например, но он, оказывается, отвечая, упустил из виду самое главное, а именно то, что экономика социализма направлена на укрепление благосостояния трудящихся. Он это знал, но забыл, как последний троечник, потому что стервоза, поджав губы, смотрела на него немигающим удавьим взглядом. И влепила «неуд».
— Предвкушаю удовольствие очередной встречи с вами, Вадим Михайлович, — пустила она ядовитую стрелу в спину удиравшему Вадиму и любезно улыбнулась замершей аудитории. Еще бы не замершей: спектакль-то был невиданный, сюжет-то был достоин кисти какого-нибудь нового передвижника. «Ленинский стипендиат получает двойку по политэкономии социализма» — вот этакое концептуальное название можно было бы дать картине, будь она написана кем-нибудь из забубенных приятелей Антоши Миллера.
Стипендии Вадим, само собой, лишился, и не только ленинской, но и обычной, и сразу почувствовал себя щенком и иждивенцем. Но ему перед летом предстояло еще одно испытание — вступление в ряды членов КПСС. Радости от этого не было никакой, но членство, как было известно, открывало некоторые перспективы, поэтому Вадим, не лишенный карьерных амбиций, посчитал в свое время необходимым вступить в партию. Накануне знаменательного события он пошел в парикмахерскую и расстался со своей вольной беспартийной челкой, свисавшей черным вымпелом ниже бровей. Расстался и пожалел о ней, застеснялся: Вадим совершенно забыл, что у него тонкие брови стрелками, нежные и безвольные. Для того чтобы скрыть эту девичью красоту, он и начал когда-то отращивать свою вороную гривку.
Брови четко выделялись на белом, не загоревшем под челкой лбу, а то, что осталось от челки, было зализано на бочок, добропорядочно до противности. Удачным дополнением к такому облику послужила бы скрипочка под мышкой и черная папка с нотами на веревочных бретельках. И мелкая, носками внутрь, поступь стоптанных плоской стопой, но начищенных до блеска бареток с норовящими развязаться шнурочками. И никакой тебе комсомольской боевитости. Вадим почувствовал себя незащищенным и ущербным. Наверное, точно так же почувствовал себя Самсон, когда его предательски остригла Далила, чтобы лишить победной мощи. Тогда Вадим начесал на лоб остатки прежней роскоши и прилизал, чтобы вышло подлиннее. На сей раз из зеркала на него посмотрела смазливая фарцеватая физиономия. Самое то вступать в партию с такой физиономией! И Вадим всерьез струхнул, замандражировал, ему пришло в голову, что коммунистом он может и не стать.
Вадима не обманули предчувствия: в партию его не приняли. Поначалу на собрании все складывалось благополучно, никто из своих не собирался его топить, сиял яркий, улыбчивый майский день, в приоткрытое по случаю наступившего тепла окно веяло ароматом только что распустившейся сирени, и процедура шла спокойно, по регламенту, чин чинарем. Вадим, в волнении ерошивший остатки шевелюры, постепенно успокоился, расслабился, откинулся на спинку стула и ждал, когда отзвучат характеристики и рекомендации, пройдет голосование и его поздравят с вступлением в сплоченные ряды.
Но не тут-то было. Когда прозвучало, казалось, уже последнее: «Кто еще хочет выступить, товарищи?» — поднялся представитель райкома, солидно заперхал в кулак и сказал хорошо поставленным басом оперного Мефистофеля:
— Вот вы тут, товарищи, дифирамбы пели товарищу Лунину, а у райкома другое мнение. Райком располагает сведениями о том, что товарищ Лунин нарушал устав во время прохождения кандидатского стажа в пункте, который касается морального облика строителя коммунизма. Кроме того, Лунин поддерживал неправильные связи, связи вредные и порочащие кандидата в члены КПСС. И эти связи сказались на его идеологическом облике. Знания Лунина о политэкономии социализма (да-да! райкому и об этом известно!) оказались неудовлетворительными, что свидетельствует о по
Райкомовский Мефисто сел, поднял одну бровь, а другую сдвинул к переносице и ручки сложил в ожидании критики поведения товарища Лунина, и критика не заставила себя ждать. Разоблачительные выступления посыпались как из рога изобилия. В общем, начали за здравие, а кончили за упокой и дружно проголосовали против, постановив, что товарищ Лунин, Вадим Михайлович, еще морально не созрел, не дорос до того, чтобы стать членом великой партии. Товарищу Лунину рекомендовано было расти и «чистить» себя под Лениным, «чтобы плыть в революцию дальше».
Цитата из поэта революции, которую позволил себе в разоблачительном запале один из парткомовских старейшин, вызвала смущенное покашливание собрания: не те все-таки были времена. Вадим, бледный и расстроенный, заплетающимся языком сказал слова, которых от него ждали, что де вырасту и почищусь, благодарен за критику, товарищи, осознал и больше не буду плохо себя вести. На самом деле он обиделся и разозлился и намеревался вести себя плохо, как несправедливо наказанный ребенок, настолько плохо, насколько хватит смелости.
Смелости хватило на то, чтобы не причесываться и не готовиться к продолжающимся экзаменам. Он заявлялся к самому концу экзамена, взъерошенный и угрюмый, брал билет и отвечал, что помнил, а если не помнил, то хамил преподавателям. Но поскольку репутация у него была идеальная, все объясняли его недостойное поведение какими-то личными неурядицами и ставили скрепя сердце приличные оценки. И Вадим, как человек инфантильный, пришел к выводу, что старался-то он до сих пор совершенно напрасно, что его знание и незнание предмета оцениваются практически одинаково, что правы те, кто учебою манкирует и ведет вольную, разгульную жизнь за переделами института. Одним словом, тяга к знаниям у Вадима существенно ослабела за последние недели.
Где-то глубоко, на самом донышке Вадимовой души, совесть еле слышно лепетала, что он неправ, что наглость и хамство на экзаменах — это не метод самоутверждения, что наплевательское отношение к учебе не приведет ни к чему хорошему что если так будет продолжаться дальше, то он опустится до уровня некоторых Инниных знакомцев из непризнанных гениев. Но что там голос совести, если неприятности и обиды сыплются одна за другой, если чувствуешь себя затравленным зайцем! В этом случае становится безмерно жаль самого себя. А кто лучше мамы поймет тебя и пожалеет? Мама и пожалела, и даже указала виноватого во всех бедах.
— Вадик, — сказала Аврора Францевна, — я больше чем уверена, что все пошло с тех пор, как ты связался с компанией Инны. Ты извини, родной, но мне кажется, что эта девушка не совсем твоего поля ягода. Пойми правильно, я не хочу сказать о ней ничего плохого, у меня для этого и оснований никаких нет. Она мила, красива, но. Ее увлечения. Я нахожу их несколько эксцентричными и… знаешь ли, пустыми. Но они могут далеко завести, эти увлечения, и совсем не туда, куда нужно. В тупик, из которого не будет выхода. Она разочаруется во всем на свете, а для женщины это пагубно. Ты понимаешь, родной, чем это может кончиться?
— В общем, да, — кивнул Вадим. — Кстати, мы с ней разошлись, мама.
— Вот и ладно, — сказала Аврора Францевна и вздохнула с облегчением. Но в сердце заклубилось легонькое, совсем прозрачное, невесомое разочарование, презрение к сыну, обусловленное, вероятно, пресловутой алогичной женской солидарностью. Аврора пожалела бедную брошенную девочку Инну, но велела себе забыть о ней, не подозревая о нынешних ее отношениях с Олегом, не родным, но любимым сыном.
