положили его поверх ямы и некоторое время прыгали на нем, как на батуте. Потом нам это надоело. Мы его оттащили в сторонку и снова принялись копать.
Даже сейчас, сказал Роб, он время от времени задается вопросом, почему яма не становилась глубже. Если сейчас он, взрослый человек, смог бы туда вернуться, сделал бы эту работу за полдня.
— Может, вы с самого начала сделали ее слишком широкой? — предположила я. — Да и какой глубины вы, вообще-то, хотели достичь?
— Хотели солидную яму приличной глубины, — ответил Джейсон.
Я почувствовала смутную вину из-за того, что мальчики не могут вспомнить, как я учила их китайскому языку или, скажем, пению средневековых григорианских хоралов. Если Джейсон унаследовал хоть часть мозгов Джинни — которая, как он рассказал, заканчивала сейчас докторантуру по акушерству, — он должен быть чрезвычайно способным и восприимчивым к учению.
У меня по-прежнему в голове не укладывалось, что эти элегантные молодые люди с непринужденными манерами, достаточно взрослые, чтобы пить со мной красное вино, — это те же мальчишки, что жили когда-то на зигзаге. Я любовалась ими, а на ум невольно пришел австралийский буш и его чудесная способность восстанавливаться после пожара. На фоне почерневших силуэтов более высоких деревьев появляется свежий подрост: банксии и австралийские акации. Так и эти мальчики выросли, преобразились, стали сильными, красивыми юношами. Тогда, на зигзаге, в тяжелейшие дни своей жизни, я недооценивала великую силу природы, ее способность к обновлению.
35
Освобождение
Для парадоксальной кошки конец иногда — начало.
Очень просто полюбить котеночка. Все они такие пушистые, милые, так и хочется приласкать, погладить. Взрослую кошку можно любить за лоснящуюся шерсть, за силу и грацию. Но чтобы любить старую кошку, необходим развитый вкус. Она пускает слюни на подушки и прибегает к рвоте как к форме мирного протеста. Люди, у которых живут старые кошки, многое им прощают. Даже те, кто никогда не отличался любовью к чистоте, вынуждены прикрывать мебель старыми одеялами и накидками.
Шерсть у Клео совсем вылезла, а запах от нее был, как от египетской гробницы. Она долго примеривалась, прежде чем вспрыгнуть на любимую низенькую кушетку. Когда в дом приходили незнакомые люди, я видела, что у них вытягиваются лица, когда Клео, с трудом ковыляя, выходила их поприветствовать. Наша древняя кошка больше не была красавицей, но наша любовь к ней становилась только крепче — ведь мы понимали, что ей совсем уже недолго осталось быть рядом с нами.
Однажды правая сторона мордочки у Клео распухла так сильно, что заплыл глаз и она не могла его открыть. Я завернула ее в одеяло и отправилась к Злому ветеринару. Правда, теперь мы его уже так не называли, наше отношение к нему изменилось после последнего визита.
— Хм… — сказал он мрачно, — абсцесс зуба. Могу прооперировать и удалить ей зуб, но она такая слабенькая, что, мне кажется, она вряд ли перенесет операцию.
Врач рекомендовал мне очевидное. На этот раз он говорил мягко и сочувственно, ласково поглаживая Клео по спине.
— Я понимаю, что это такое, когда животное живет с вами столько лет, что становится членом семьи.
Он отпустил нас домой, чтобы мы все обдумали. Клео была личностью, и мы не хотели заставлять ее страдать и мучиться от «естественной» смерти, как это происходило с моей мамой. Я насмотрелась тогда, как болезнь берет верх над человеком и как ее жертва попадает в отвратительное серое царство боли, ожидая смерти, будто желанного гостя. Может, таким образом природа помогает смириться с естественным концом. Если бы у меня был выбор, я не хотела бы страдать и пережить то, через что прошла мама. К счастью, Клео по своему статусу не обязана была все это переживать. Смерть — одна из тех немногих областей, в которых животным дарованы привилегии.
Катарина, с лицом мокрым от слез, охотно согласилась, что это верное решение. Филип помог нам в последний раз завернуть Клео в ее одеяльце, чтобы отвезти ее к Злому ветеринару, который, как я теперь понимала, совсем не был злым.
— Ну пора, старушка, — сказал он, втыкая тонкую иголочку ей в бедро. Движение было таким плавным, что Клео даже не вздрогнула. Пока мы прощались с ней, Клео лежала на боку, свернувшись полумесяцем. Вдруг голова ее поникла. Клео ушла.
Ветеринар уложил ее в непрозрачный пластиковый мешок, и мы повезли ее домой, завернув в полотенце.
Филип начал копать яму под кустом волчника, рядом с палисадником. Лопата с глухим, размеренным постукиванием входила в мягкую почву. Глядя на его затылок, я видела, что он очень расстроен. Не так, как герои телепрограмм, те горюют картинно, со слезами, которые в последние годы вошли в моду у представителей обоих полов. Его горе было сдержанным, достойным — именно так и вели себя в трудные минуты мужчины, пока им не внушили, что сдержанность вредна для здоровья.
Мне хотелось подойти сзади, отобрать лопату, обнять — но так было бы только хуже. Мужчинам становится легче, когда они заняты каким-то делом. Кроме того, мне еще нужно было справиться с собственными, совсем никому не нужными слезами.
Мне показалось, что прошло очень много времени, пока Филип остановился и отставил лопату. Мы постояли, глядя в яму. Она, пожалуй, была глубже, чем требовалось, но таков уж мой Филип — человек, который всегда делает для своей семьи все и немного больше. А Клео была неотъемлемой частью этой семьи.
— Вряд ли мы захотим хоронить ее в одеяле, — сказал он.
Он развернул одеяло, и безжизненное тельце Клео выскользнуло из пластикового мешка на землю. Прежде чем опустить ее в яму, Филип наклонился и поцеловал ее в голову.
— Она прожила в этой семье дольше, чем я, — вздохнул он.
Птицы пели реквием, пока, горсть за горстью, земля покрывала ее тело.
Мне приходилось слышать о культурах, представители которых хоронят своих мертвецов в саду. Сейчас я начала понимать, какой в этом смысл. Каждое утро я шла к почтовому ящику и по дороге здоровалась с Клео. Садовник посмотрел на меня с тревогой, когда я попросила не копать слишком глубоко вокруг куста волчника. Нашу драгоценную кошку не следовало беспокоить.
Клео правила нашей семьей в течение почти двадцати четырех лет. Она помогла затянуться ранам, от которых я не чаяла излечиться. Может, ее работа была завершена, исцеление произошло, и теперь нам было по силам обходиться без нее. Если не считать того, что ее уход сам по себе был горем. Я вдруг стала понимать древних египтян, которые в знак траура сбривали себе брови, если в семье умирала кошка.
Нас все время спрашивали, когда мы заведем новую кошку. Люди говорили так, как будто одна кошка неизбежно тянула за собой другую. Подруга вытащила меня в зоомагазин. Мы смотрели на котят, копошившихся в вольере, в основном пестрых и полосатых. Очаровательные. Одни, играя, катались, сцепившись в пушистые шары. Другие дремали. Прелестные, просто прелестные. Маленький серый котенок карабкался по проволочной сетке, цепляясь лапками и поднимаясь все выше. У клетки собралась группа покупателей, с умилением на лицах, будто на портретах да Винчи. Среди них я увидела взъерошенного, неопрятного мужчину, которого еще раньше заметила на улице. Выражение лица у него было таким злобным, что люди сворачивали в стороны, стараясь с ним не столкнуться. И вдруг агрессия, которая расходилась от него волнами, начала таять: он увидел котенка. Небритая челюсть дрогнула, на лице показалась улыбка. Опершись на проволочную стенку, он наблюдал за ними с самым добродушным видом. Сейчас он следил за серым малышом, который как раз сообразил, что спуститься вниз с верхотуры будет куда сложнее. Зверек беспокойно посмотрел вниз, на пол, потом вверх. Дальше вверх ходу не было. Выбора
