ни стало. Как ни бойка она, как ни начитанна рассказов своих многоопытных подруг, которых не надуешь вздохами да слезами на розовой воде или объяснениями на розовой бумажке, — со всем тем сердце у двадцатилетней женщины, наверно, мягче головы… Несгораемых я бил картечью остроумия, эту надо зажечь калеными ядрами чувства».
И яркие глаза его впились в Надину. Я уверен, что женщина чувствует даже во сне, не только в задумчивости, струю взора, наэлектризованного страстью.
Надина вздрогнула, прежде чем Змеев произнес над ухом ее, почтительно подавая веер:
— Вы его уронили!
— Благодарю вас. Но скажите правду хоть один раз в жизни, — вы, верно, смеялись про себя моей неуместной задумчивости?
— Задумчивости? Скажите, какой я недогадли
вый, — я ведь думал, что благодаря нашему любезному соседству вы просто дремали, а я очень уважаю крепкий сон — признак чистой совести. Нет, Надежда Петровна, я был далек от насмешек, глядя на вас. Я, напротив, горько жалел, что не живописец. Будь я Брюлло или Кипренский, я бы написал с вас спящую «Душеньку» на диво всему свету. Да вы спите с открытыми глазами до сих пор — и я уверен, что все мы кружимся и проходим перед вами, как сны!
— Что же вся жизнь наша, что люди, в особенности что такое вы, мужчины, как не обманчивые сны? — сказала со вздохом Надина.
— А верите ли вы снам, сударыня?
— Верю, когда они не льстят мне.
— Так я очень рад, что вовсе не похож на льстивый сон, сударыня! Вглядитесь в меня хорошенько и сознайтесь, что я сегодня грозен и мрачен, как самый страшный, самый зловещий сон полночного царства. И этот сон вещует беду вашему сердцу, сударыня, — и в этот раз я не шучу, сударыня!
Надина пристально посмотрела на Змеева — но лицо Змеева в самом деле выражало какое-то печальное чувство, какое-то искреннее участие. Она отворотилась, — как будто могильный ветер дунул на нее.
— Я не люблю зловещих снов, — сказала она, — я стараюсь забыть их, если вижу.
— Прежде чем забыть, надо разгадать их; а прежде чем разгадать, надо их узнать. Впрочем, грех бросать черные тени на яркую картину бала. Спите сном счастья, сударыня. Самые запоздалые худые вести приходят всегда слишком рано.
Любопытство Надины затронуто было за живое. Опасения ее проснулись… она знала, что Радов очень дружен с Змеевым, что они живут вместе… Двойная мысль, не сталось ли чего-нибудь с Платоном и не рассказал ли он чего-нибудь своему товарищу, как двойное жало змеи, кольнула ее в сердце. Но ей не хотелось выказать этого, а Змеев, раз уклонившись от предмета, ускользал из рук побочного вопроса.
Положив следок на следок, он хладнокровно поигрывал ключиком часов и отрывчатыми фразами отвечал на слова Надины.
— Вы спрашиваете, как мне нравится туалет кня
гини Полинской? очень блистателен! жаль только, Он измят еще при варшавском приступе. Зато наряд генеральши Кнокс, без метафоры, свежее весны — в Якутске. Никто не скажет, чтобы на ней малейшее украшение, кроме ее улыбки, пережило два бала. Но ее вечная улыбка!.. Боже мой, скоро ли она износит эту улыбку!..
— Скажите ей это на ухо и будьте уверены, что она, по крайней мере на четверть часа, забудет усмехаться. Но оставим дам в покое. Не правда ли, что кавалер, с которым я сейчас танцевала, был бы…
— Пленителен, если б его создал бог, а не портной, хотите вы сказать? я с вами согласен. В Англии хотят воздвигнуть монумент механику Ватту; у нас на Руси следовало бы воздвигнуть памятник вате.
Несколько слов об Александре Бестужеве
Ранним вечером 14 декабря 1825 года, когда победившая сторона только приступила к сыску и дознанию, новый император не сомневался в том, что мятежом верховодил Александр Бестужев.
Адъютант герцога Александра Вюртембергского (приходившегося дядей Александру, Константину и Николаю Павловичам), двадцативосьмилетний штабс- капитан[90] был очень заметной фигурой в течение всего дня. Утром — вместе с братом Михаилом и Щепиным-Ростовским — он вывел Московский полк к зданию Сената; чуть
Вы читаете Ночь на корабле
