безнадежную попытку атаковать гвардейскую кавалерию и прорваться со своими людьми к реке. Ему уже «наступали на пятки», его эскадроны были разбиты; его сильно теснил Бела-ноян, и, когда хорезмийский принц, наконец, достиг крутого берега Инда, с ним было не более семисот верных ему людей.
Поняв, что пришел конец, он пересел на свежего коня, скинул доспехи и с одним мечом и луком со стрелами помчался к обрывистому берегу реки.
Чингисхан отдал приказ взять принца живым. Монголы бросились в воду преследовать последнего хорезмийца, и хан подстегнул коня, выбираясь с поля боя, чтобы посмотреть на всадника, который на его глазах прыгнул в воду с берега высотой в двадцать футов. Некоторое время он молча смотрел на Джелал эд-Дина. Приложив в удивлении палец к губам, он одобрительно проговорил: «Вот каким у отца должен быть сын!»
И хотя он восхищался отвагой хорезмийского принца, он, конечно, не собирался щадить его. Однако, когда некоторые из воинов хана выразили желание преследовать принца вплавь, хан не позволил. Он смотрел, как Джелал эд-Дин достиг далекого берега, несмотря на течение и волны. На следующий день хан послал в погоню за ним тумен к тому месту, где можно было переправиться через реку, возложив эту задачу на Бела-нояна, того самого военачальника, который провел тумен по тропам через скалы в хорезмийский лагерь. Бела-ноян опустошил Мултан и Лахор, вышел на след беглеца, но опять потерял его в большой массе людей по дороге в Дели. Изнуряющая жара поразила пришельцев с плато в Гоби, и ноян, в конце концов, повернул назад, доложив потом хану: «Жара в тех местах просто убивает людей, а вода не отличается ни свежестью, ни чистотой».
Так Индия, вся за исключением ее северной части, избежала завоевания монголами. Джелал эд-Дин остался жив, но его звездный час прошел. Он вновь вступал в схватку с ордой, но как партизан, авантюрист без родины.
Битва на Инде была последней демонстрацией хорезмийской доблести. От Тибета до Каспийского моря сопротивление угасло, а выжившие приверженцы ислама стали рабами завоевателя. И с окончанием войны, как и раньше в Китае, мысли старого монгола возвращались к родным местам.
«Мои сыновья захотят иметь такие земли и города, как эти, – говорил он, – но у меня такого желания нет».
Он был нужен в дальней Азии. Мухули умер, успев надеть крепкое монгольское ярмо на китайцев; в Гоби в совете вождей возникали смятения и раздоры; в царстве Ся зрело восстание. Чингисхан повел орду к верховьям Инда. Он знал, что до Ся, на далеких склонах Тибета, не более восьмисот миль от Кашмира, где он теперь находился. Но, как и до него Александр Македонский, он обнаружил дорогу, перекрытую массивами непроходимых хребтов. Проявив большую, чем Александр, мудрость в момент разочарования, он без колебаний повернул назад и отправился по своим же следам вокруг Крыши Мира к караванному пути, который он обнаружил во время своего вторжения.
Он штурмовал Пешавар и совершил марш по известному маршруту обратно в Самарканд. Весной 1220 года он впервые увидел стены и сады Самарканда, а теперь, осенью 1221 года, его миссия под Крышей Мира закончилась.
«Пора покончить с кровопролитием», – согласно кивал мудрый Елюй Чуцай.
Когда орда покинула последние руины за собой на юге, хан отдал обычный приказ – предать смерти всех пленных, и так погибло множество несчастных, следовавших за кочевниками. Женщины мусульманских правителей, которых монголы собирались взять в Гоби, оплакивали свою участь, в последний раз бросая взгляды на свою родину.
Похоже, в какой-то момент старый монгол задумался над значением своих завоеваний.
«Не думаешь ли ты, – спросил он у мусульманского мудреца, – что кровь, которую я пролил, люди мне припомнят?» Он вспомнил, как пытался понять, но равнодушно отверг древнюю мудрость Китая и ислама. «Я размышлял над изречениями мудрецов. Теперь я вижу, что убивал, не зная о том, что значит поступать правильно. Но какое мне дело до этих людей?»
К беженцам, собравшимся в Самарканде, которые вышли к нему в страхе, принеся дары, он был добр. Он говорил с ними, снова объяснял недостатки их последнего шаха, который не умел ни держать обещание, ни защищать своих подданных. Он назначил губернаторов из их числа и распространил на них то, что можно было бы назвать избирательным правом в монгольском владении – доля права на защиту, предоставляемого ясой. Этими людьми будут править достаточно долго его сыновья.
Завоеватель ощущал боль старых ран и, кажется, понимал, что его время в этом мире подходило к концу. Ему хотелось, чтобы вокруг был порядок: мятежи подавлены, яса проводилась бы в жизнь, а его сыновья были бы у власти.
Он разослал по почтовым трактам гонцов с призывом ко всем высшим военачальникам прибыть на великий совет на Сырдарье, близ того места, где он впервые вступил в Хорезм.
Глава 21
Двор паладинов
Территория, выбранная для собрания, представляла собой луг в семь лиг (около тридцати пяти километров. –
И незамедлительно в ответ на вызов стали съезжаться лидеры ордынцев. Лишь неугомонный Субедей, отозванный из Европы, несколько задержался.
Они прибыли со всех четырех концов света, эти «орлы» империи – полководцы дальних рубежей, скитальцы тар-ханы, подчиненные хану князья и послы. Они совершили путешествие издалека в этот Камелот кочевых лордов. И у них не было с собой даже самой захудалой свиты. Покрытые шелковой тканью из Китая кибитки тянули лучшие пары яков. На их платформах развевались захваченные знамена.
Военачальники с отрогов Тибета имели позолоченные и лакированные повозки, которые тащили тяжеловесные длинношерстные яки с массивными рогами и шелковистыми белыми хвостами. Эти животные были в большом почете у монголов. Тулуй, мастер ведения войны, прибывший из Хорасана, привел с собой караван верблюдов. Джагатай, спустившийся с заснеженных горных хребтов, пригнал сто тысяч лошадей. Эти ордынские военачальники носили расшитые золотом и серебром кафтаны, поверх которых у них были накидки из соболя и серебристо-серой волчьей шкуры, предохранявшие их роскошные одежды.
Из Тянь-Шаня прибыл уйгурский князь, самый блистательный из всех союзников и знаменитый лидер христиан; широколицые киргизские вожди, готовые засвидетельствовать свою союзническую преданность завоевателю; долговязые туркмены в нарядных халатах.
На конях, вместо кожаных, защищающих от непогоды попон, была звенящая кольчуга, их сбруя блестела отполированным серебром и сверкала драгоценными камнями.
Из Гоби приехал заслуживший многие похвалы, совсем юный Хубилай, сын Тулуя. Ему только исполнилось девять лет, но уже разрешили участвовать в первой для него охоте, что было важным событием для этого внука императора. Чингисхан собственноручно завершил церемонию его посвящения.
Ордынские полководцы собрались в месте проведения курултая – белом павильоне, таком огромном, что в нем помещалось 2 тысячи человек. В него был вход, которым не разрешалось пользоваться никому, кроме хана; воины со щитами у ханского входа, обращенного на юг, были обычной стражей. Дисциплина в орде была такой строгой и так неукоснительно поддерживался уклад жизни империи, что никто из не имевших доступа не осмеливался заходить на ханскую половину.
Прежде ордынские вожди доставляли хану в Гоби захваченных лошадей, женщин и оружие, а теперь они преподносили ему свои дары иного рода – сокровища, тщательно собранные с доброй половины мира. «Никогда еще, – замечает летописец, – там не видели такого великолепия». Вместо кобыльего молока у этих принцев империи были медовуха и красное и белое вина из Персии. Сам хан признавался, что любит вина из Шираза.
Он восседал теперь на золотом троне Мухаммеда, привезенном им из Самарканда; рядом с ним покоились скипетр и корона покойного мусульманского императора. Когда собрался совет, ввели мать шаха, с кандалами на руках. А перед троном был раскинут палас из серого войлока, сбитого из шерсти животных, как символ его давнего владычества в Гоби.
