Сестра, преклоняюсь перед ужасной судьбой твоей…
Прими эти слезы брата.
Наша улица — часть той дороги старого Востока, которая берет начало в древнем Риме, доходит до бывшей столицы Византии, прерывается на миг полоской моря и, змеясь по всей Малой Азии, тянется мимо нашего дома до самого края света — Багдада.
Для нас Багдад и вправду был краем света. Из наших мест только один человек побывал там, и когда он возвратился, встречать его вышел чуть ли не весь город.
— Подумать только — человек до Багдада дошел и назад воротился!..
Когда же я стал изучать историю Греции и Рима и впервые прочел о нашествиях эллинов на Восток, о персидских войнах, о Ксерксе, об Александре, о Юлии Цезаре, о дорогах, проложенных римлянами, — нашу улицу я полюбил еще больше.
Мне казалось, что я вижу, как проходят перед нашим домом греческие и римские легионы, персидские войска…
Давно, еще в школе, рассказывая о каком-то походе, я умудрился провести эти войска по нашей улице, а мой учитель только улыбнулся и не исправил меня.
Улица, на которой мы жили, была в то же время дорогой, связывающей наш город с другими городами и селами. Во все времена года, каждое утро по нашей улице проходили вереницы людей из Старого города и окрестных сел: лавочники, торговавшие на базаре, ремесленники, батраки. И каждый вечер те же люди возвращались по нашей улице в Старый город и в села.
Был среди них и учитель математики городской школы.
Отличался он от них тем, что белый воротник его сорочки всегда был накрахмален, и тем еще, что ездил он на белом осле. Причем, вид у осла был куда солиднее, чем у седока. Осел отличался дурной привычкой: по утрам он издавал жалобный рев прямо у наших ворот, отчего вся улица просыпалась и крестилась. По этому реву сверяли часы. Те же, кто не имел их, возмущались:
— На «общественном» осле разъезжает, ему-то что!
Однажды в нашем доме состоялось собрание, на котором присутствовал и учитель математики. Председательствовал Никогос-ага. Как только математик вошел в комнату, слуга отвел его осла в сад и привязал к дереву.
В течение всего собрания я стоял на пороге и ждал момента, когда кто-нибудь из попечительского совета скрутит цигарку, чтобы чиркнуть ему под нос спичкой, На собрании горячо обсуждался вопрос о повышении жалованья математику. Математик настаивал на этом, а попечительство единодушно не соглашалось.
Учитель жил в деревне и не хотел переезжать в город. А раз он живет в деревне и каждый день ездит в город, то, понятно, у него лишние расходы.
Наконец один из попечителей, чьи усы загибались за уши и терялись в волосах на затылке, хриплым голосом сказал:
— Парон варжапет[20], разве мало вам осла?
Не успел математик раскрыть рот, как осел в саду заревел, заревел так, что все стекла в окнах задребезжали.
Математик повернулся к попечителю с длинными усами:
— Ну, получили?
Попечитель с длинными усами не растерялся и перешел в наступление:
— Если вы и в математике прибегаете к услугам осла, уважаемый варжапет, то с вас и взятки гладки.
В споре выяснилось, что математику осла выделил совет попечителей, вот почему все, кого раздражал рев осла, говорили: «На общественном осле разъезжает, ему-то что!»
Через несколько дней после того собрания надменный председатель Никогос-ага был публично посрамлен. Случилось это так.
В нашем городе была одна гулящая женщина по имени Марица. Была до нее еще одна, ее звали тоже Марицей. Так что многие вместо «гулящая» говорили — «Марица…» К примеру, один спрашивал:
— Откуда идешь?
Другой отвечал, прищурив глаза:
— От Марицы.
Марица… На нее указывали пальцем.
Указывали и не разговаривали с ней.
Парень, проведший с ней ночь, делал на улице вид, что не замечает ее. Соседи Марицы наглухо забили у себя окна, смотрящие на ее дом, до той поры, пока этот содом и гоморра не переберется в другой дом, в другой город, или другую страну.
В бане перешептывались:
— Гляди, какие телеса, недаром к ней так лезут.
В бане к Марице не подходили, боясь подхватить заразу. Но Марица и сама ни с кем не общалась, садилась в стороне, на стульчик, и какая-то старуха, бывшая гулящая, некогда познавшая целое поколение мужчин в нашем городе, купала ее, новую героиню, растирала всевозможными благовониями.
По улице Марица шла не торопясь, с голубым зонтиком в руке (служанка шла следом за ней). В волосах у нее красовался гребень, похожий на голубиное крыло. Она искусно покачивала бедрами, косилась на мужчин, слегка улыбаясь.
В церковь она не ходила — все равно не пустили бы, и лишь изредка молодой священник приглашал ее к себе — приобщить к «слову божьему».
Как-то на нашей улице послышался необыкновенный шум. Все высыпали из домов, женщины выглянули в окна, дети взобрались на крыши.
По улице катилась орава мальчишек. И вся эта орава преследовала одного человека — Никогоса- агу.
Мальчишки улюлюкали:
— У-у, он был у Марицы!..
— Э-эй, э-эй, он вышел из дома Марицы!..
Никогос-ага то и дело поднимал с земли камни и бросал в мальчишек. Мальчишки разлетались, как воробьи, потом снова собирались и кричали:
— Председатель попечительства был у Марицы…
Вскоре к мальчишкам присоединились взрослые.
— Врут они, врут! — кричал Никогос-ага.
И бежал. Бежал запуганный, пристыженный, высматривая в домах открытую дверь, которая спасла бы его от безжалостных когтей позора.
Но все двери были на запоре, ибо никто не хотел участвовать в преступлении, которое мужчины совершали во все времена.
Когда Никогос-ага добежал до нашего дома, женщины наши опустили все занавески и заперли дверь.
С крыши я разглядел Никогоса-агу: по лицу его катились капли пота, на шее вздулись жилы, скривились губы, вытаращенные глаза выражали ужас.
— Всю ночь у Марицы пропадал, — продолжали кричать в толпе.
Отец мой к окну не подошел, он сидел на тахте, курил и хмурился:
— Зеваки, делать им нечего.
Наконец Никогос-ага добежал до базарной площади и скрылся.
Преследователи, успокоившись, разошлись.
С того дня никто в городе не встречал Никогоса-агу, магазин его не открывался.
Поговаривали, что и дома он никого не хочет видеть, уединился, курит без конца и все ходит из угла в
