— Как же может полезть в постель к мужу сестра, если брат еще не познал постели своей жены? — оправдывали этот миропорядок люди.
В конце концов Алек-ага и его ближайшие родственники пришли к выводу, что сестре надо выйти замуж, не дожидаясь, пока женится брат. Но чего она теперь стоила?
В сердце сорокалетней Искуи родилась безысходная тоска, тоска никем не обласканной женщины, обреченной на одиночество.
Шум, крик, бьется посуда — трах, трух! В этом невообразимом гвалте порой можно было услышать, как увещевает сестру Алек-ага: «Погоди, перестань, стыдно…»
Но не было больше у Искуи никакого стыда. За всю жизнь никто так и не обнял ее, не прижал к своей груди, — какой тут еще стыд?
Трах! — Искуи запустила в Алека-агу тарелку с супом, облила ему всю бороду.
Так жили в пустом, огромном доме брат и сестра. Жили и грызлись между собой.
Весной, когда корова призывно мычала и Алек-ага отводил ее в деревню, дабы успокоить, Искуи выходила из себя. Ей мало было пинков, проклятий. Она открывала дверцы шкафа, доставала старинную, дорогую посуду и швыряла в корову: тарелки переводила, чтобы отвести душу. В такие минуты невозмутимо смотрел на нее Алек-ага и говорил:
— Вот и хорошо, теперь успокоишься.
Алек-ага не был единственным холостяком на нашей улице.
Через несколько домов от него жил, хаджи-Согомон. Всякий раз, когда заходила речь об Алеке-аге, хаджи-Согомон вставлял:
— Алек-ага такой же осел, как и я.
Хаджи-Согомону было уже за сорок, голова седая, глаза косили, да и умом был слаб, зарабатывал на хлеб, латая вьючные седла. То, что он не был женат, имело свои особые причины.
Одно время с его женитьбой все было на мази. И вдруг умер отец. Через несколько лет скончалась мать, а еще через два года, после того как тетка с большим трудом снова уговорила его жениться, — он попал в тюрьму. Вышел из тюрьмы хаджи-Согомон совсем сломленным.
Так прошли годы, он поседел, стал покашливать. Наконец и он, и все родичи пришли к выводу, что дальше откладывать женитьбу нельзя. И хаджи-Согомон решил жениться.
В нашем городе принято было, когда гости, приглашенные на свадьбу, расходились, и жених удалялся с невестой в отдельную комнату, все мальчишки квартала собирались под окном, где был брачный полог, и затевали злую, глупую игру. Они приносили с собой предметы, производящие как можно больше шума: пустой бочонок, бидон из-под керосина, зурну[21], бубенцы, две дощечки или просто два куска железа. Мальчишки прыгали, кричали, подзадоривали друг друга. К ним присоединялись все собаки в округе, которые так или иначе были заняты тем, что лаяли или выли всю ночь подряд. И вот в полночь, когда закончилось пиршество (было лето, и свадьбу справляли в саду), зажегся свет в окне спальни хаджи-Согомона, и кто-то задернул занавеску, Мальчишки подняли страшный шум. Неслыханный, дикий, варварский. Проснулся весь квартал. С постелей, разостланных на крышах, поднялись люди и в исподнем выстроились по краю крыши.
— Хаджи-Согомон!.. — кричал один. Другие подхватывали — Ха, хаджи-Согомон!.. — и все это под свирепую музыку бочонков, дощечек, железок, зурны.
— Хаджи-Согомон женится…
Остальные подхватывали, яростно шумели.
Все женихи считали подобное представление делом привычным, но хаджи-Согомон, не вытерпев этого глумления, распахнул окно и, высунувшись по пояс, разразился бранью:
— И не стыдно? Чего вам надо? Сукины вы дети!..
Хаджи-Согомон кричал так громко, что закашлялся и в бессилии захлопнул окно. На крышах поднялся хохот.
— Ослиная ты башка, не выдержал? Кто тебя просит высовываться?
И толпа проказников зашумела еще громче.
Хаджи-Согомон был доведен до белого каления, он открыл окно и завопил:
— Уходите, говорю!
— Хаджи-Согомон женится!.. — снова прокричал кто-то.
Его поддержали:
— Хаджи-Согомон женится!..
— Да, женится, а вам что до этого? Чтоб вашим родителям пусто было, негодяи! — крикнул он в ответ.
Проказники заметили, что кто-то в темноте тянет его в комнату.
— Пусти меня! — загремел хаджи-Согомон и отошел от окна. Это вызвало новый взрыв хохота.
— Эгей, хаджи-Согомон, попробуй-ка заснуть!
— Хаджи-Согомон жену себе взял…
— Хаджи-Согомон седло для жены сошьет…
— Вай, хаджи-Согомон, и впрямь женишься, да?..
Шум дощечек, скрежет железа, зурна, крики, хохот — все смешалось.
Один из мальчишек, плотный крепыш, кудрявый, с блестящими и бесноватыми глазами, вышел вперед, полная луна освещала его толстые, ухмыляющиеся губы. Он сказал:
— Ребята, никак хаджи-Согомон заснул, давайте в окно!
Несколько мальчишек бросились за ним, стали карабкаться вверх, а когда одному из них удалось дотянуться до окна и постучать по стеклу, хаджи-Согомон резко распахнул окно и одним ударом кулака сбросил мальчишку вниз. Упавший не ушибся, но это распалило детвору. Все гуртом бросились к окну.
Внезапно хаджи-Согомон объявился на улице.
Мальчишки разбежались, но хаджи-Согомон успел схватить одного и, бросив его под ноги, стал топтать.
Невеста хаджи-Согомона, укутанная во что-то белое, жалобно голосила:
— Согомон-ага, целую ноги твои, иди в дом.
Хаджи-Согомон не слушал и продолжал колотить мальчишку.
Мужчины попрыгали с крыш, схватили хаджи-Согомона.
— Ты с ума сошел! Осел этакий, убьешь мальчишку!
— Пусть подыхает.
На ребенка плеснули водой. Напрасно: он был уже мертв.
Нагрянула полиция. Хаджи-Согомона арестовали и увели.
Толпа рассеялась, воцарилась тишина. И только невеста хаджи-Согомона рыдала всю ночь напролет, причитая:
— Венец мой на пол-дороге остался…
— Эх, остался… остался, — сокрушалась соседка и утешала ее.
— Не тужи, все наладится. Бог милостив.
Так хаджи-Согомон и не женился. Еще несколько дней прождала невеста в доме у хаджи-Согомона своего жениха, а потом вернулась под материнский кров.
— Бедняжка, так нетронутой и вернулась, — судачили соседи.
Сумерки, но на улице много народу, воздух теплый. Весенние дни. Луна.
Я играю с ребятишками. Вдруг — переполох. Народ собрался на одном конце улицы, все бегут, словно куры на корм.
Толпа молчит, на лицах озабоченность. Я тоже побежал.
Двое полицейских схватили нашего соседа Ншана-агу и тащат его. Ншан-ага изо всех сил отбивается.
В его руке большая корзина. Наверное, тяжелая, потому что он согнулся под ношей и у него на шее вздулись жилы.
— Что у тебя в корзине? — спрашивают полицейские.
— Виноград, — отвечает Ншан-ага.
