всякого, кто пришел в храм за помощью с верой, что получит ее от Господа! И получают! Оттого в наш храм со всех концов света едут. За благодатью, за помощью, за исцеленьем! — Сосед глянул на Федора косо.
— Да меня со Смоленщины пацаном вывезли! С тех пор и не был! Еду, может, кого из родни разыщу! — не выдержал лесник.
— Вон оно что! — сочувственно вздохнул земляк. И еще долго рассказывал обо всех достопримечательностях города.
Уснули в купе уже за полночь. Один Федор ворочался, растревоженный рассказами. Но и он стал дремать. Как вдруг услышал странный звук, словно кто-то пытается открыть дверь в купе тонким ножом.
Лесник затаил дыхание, прислушался. Дверь тихо открылась. Темнота в проходе не осветила человека. Тот, затаив дыхание, сунул руку к вешалкам. Нащупал Федорову куртку. Только хотел ее снять, лесник мигом вскочил. Кулак сработал автоматически. Человек отлетел в проход, ударился головой в стекло окна. И на миг осветил фонарем лицо Федора.
— Ну, пидор, держись! И тебя так накрою, мама родная откажется! — пригрозил майданщик.
Федор сунул ему кулаком в подбородок. Воришка метнулся по проходу к двери и тут же исчез. Лесник повернул к купе и почувствовал: кто-то придержал его.
— Дергаешься, падла! Пеняй на себя, козел! Не клифт, душу достану! — Федор вовремя увернулся от ножа. Поддел коленом в пах говорившего. И в это время проснулась проводница вагона, включила свет.
— Что вы тут шумите? Чего не отдыхаете? Всю дорожку сбили! Зачем? — смотрела с укором.
Федор молча вернулся в купе. Настроение было испорчено, сон перебит. До самого Смоленска он даже не прилег. Сидел у окна, тихо смотрел, как занимаются весенние рассветы на его родине. А они здесь были особыми. Легкими, розовыми, как детские сны, в которые не врываются люди в кожаных черных тужурках и воры всех мастей.
Федор услышал звон колоколов. Поезд проезжал деревенскую церковь, где собирались на службу люди.
Вот и еще поселок появился навстречу.
— Вставайте! Через полчаса Смоленск, — будила пассажиров проводница.
Федор легко выскочил на сырой от росы перрон. В лицо ударил запах цветущей сирени и молодой листвы. Он кружил голову.
Легко подхватив чемодан, лесник вышел в город. Спросил у первого встречного, как добраться до Березняков. Тот рассказал и указал. А потом словно спохватился:
— Зачем пешком идти? Туда автобус ходит. За полчаса на месте будете.
Лесник подошел к остановке. Вскоре приехал в село, которое не помнил. И с рассказами матери тут уж ничего не совпадало.
Где крыши, крытые соломой? Где резные ставни на окнах? Где скамейки у ворот? Где дома из сказки голубого детства? Нет и белых голубей. Их, как говорила мать, разводили все деревенские мальчишки. Где деревянные избы, каждая со своим лицом, похожим на хозяина?
Кирпичные домики выстроились в улицу. Все одинаковые, как цыплята одной курицы. Крыты черепицей. Ни скамеек рядом, ни скворечников. На крышах антенны — длинные, как жерди. Руки-провода за крышу уцепились костляво.
«Где кто живет? Ни одного человека возле дома», — растерялся лесник.
Оглядевшись, он почувствовал себя неуютно, словно оказался незваным гостем на чужой свадьбе.
«Куда ж податься теперь?» Федор осмотрелся и приметил скрывшуюся за новыми домиками совсем иную улицу. Бревенчатые избы утопали в зелени. Из-за нее, буйной, ни калиток, ни заборов не видно. Одни крыши и трубы.
Федор свернул на старую улицу: шел от дома к дому, вглядываясь в лица.
Как чисто поет соловей в саду, даже уходить не хочется! Но нельзя ж столбом среди дороги стоять. Он уступил дорогу женщине, — та на коромысле несла воду. Глянула на лесника вопрошающе.
— Где тут Бобровы живут? — спросил ее, когда поравнялись.
— Бобровы? Что-то не припомню таких. Хотя есть! Точно! Серафим Бобров! Вон там, в конце улицы его дом. Пчеловода ведь ищете?
— Да мне все равно, кем работает. Мне Бобровы нужны. Раньше их в этой деревне много было.
— Так это когда же раньше? Кто сам сбежал, кого забрали. Теперь вот последний остался. Единственный из всех. Те — кулачье сплошь. Потому выселили, как класс. Чтоб другим жить не мешали. А вы, никак, их родственник? — спросила, прищурясь, женщина.
— А что, похож?
— Да я их не помню, верней, не знаю. Маленькая совсем была, когда их отсюда выселяли. Но рассказывали о них старики. Мол, крепко жили. Как богатели. Но работали, как звери. Ни выходных, ни праздников не знали.
— А разве это плохо?
— Ну, без роздыху нельзя. А у Бобровых, сказывали люди, средь зимы, бывало, сосульку не выпросишь. У нас в селе как жадюга заведется, так и дразнят Бобром, — покраснела баба от собственной разговорчивости.
Извинившись, она пошла к дому. Федор же двинулся в конец улицы искать пчеловода Серафима, единственного оставшегося в селе Боброва.
Дом оказался на замке. Федор присел на крыльцо, ожидая хозяина. Лишь к полудню у калитки объявился старик и, шаркая ногами, пошел к крыльцу.
Федора он встретил настороженно. Долго расспрашивал, чей он, зачем в селе оказался, почему к Серафиму пришел, кто его дом указал.
Лесника эти вопросы стали злить.
— Я ведь не в иждивенцы набиваюсь. Приехал родню увидеть. Может, кроме вас, уцелел кто-нибудь из Бобровых?
— Нет никого! Разве вот председатель колхоза! Но он тебя не впустит. Не признает. Коммунист! Родни и родства не признает. Идейный! Своих совестится, и ты к нему не суйся! Как племяшу советую. Хоть он тебе родня, сам в том век не сознается, даже в могиле. Он же, гад позорный, когда оженился, фамилию жены своей взял. И вовсе перестал быть Бобровым. А до того тож не сознавался. Говорил, что он однофамилец, змей окаянный! Аж мне за него совестно было. Извели наш корень. А оставшиеся измельчали.
— А где еще Бобровы живут? — спросил Федор, пригорюнясь.
— Может, и есть где, да сюда не суются. Всем жить охота. Поди сознайся, снова за жопу возьмут. Вот и поразъехались по чужбинкам. Чтоб никто не докопался, кто он и откуда.
— Вы тоже один живете? — огляделся Федор.
— Как крест на могиле! Старуха пять зим назад померла. Дочки обе замужем. В Смоленске живут. Я один бедую. Пытался года три назад одну развалюху высватать. Так не согласилась. Совестно ей, видишь ли, партийной отрыжке за кулацкого родственника замуж выходить. Мало было отказать, еще и высрамила, кадушка гнилая, чтоб ее черти на том свете бодали! — затряслись руки старика.
— Выходит, не кончилось лихое время, все еще воюют с нами! А уж сколько лет прошло! Думал, все давно забыто.
— Где уж там! Надысь ко мне пионеры пришли на пасеку! Думал, к делу хотят приноровиться, подмочь мне, старому. Все ж при учителке. Она грамотная. К добру ребят должна поворотить. Ну, иду навстречу. А баба та усадила детей на траву в кружок подле меня и просит: «Расскажите, Серафим, как вы до советской власти кулачествовали, как с людей деревенских кровь пили? Чтоб знали ученики, как нужно им дорожить завоеваниями их отцов и каждым нынешним днем. Пусть они от вас правду узнают. Такое крепче помнится». Назвал я ее дурой набитой, говном и послал в жопу. Сказал еще, что ее место в психушке, а не в школе детве мозги засорять. И велел всем уходить с пасеки, не мешать работать. Дети, конечно, смеялись над учителкой. А та жалобу на меня настрочила. Ну, приехали из органов. Орали здесь. Грозили в каталажку упечь, чтобы зубы повышибать. А меня чего пугать? Жизнь прожита. Сколько уж тут
