анализа. К тому же, единственный из всех ботаников нашего столетия, он открыл новый подкласс растений: его именем были названы пятнадцать особей растительного мира. На недавно состоявшихся выборах директора палеоботанического отделения Национального музея в Стокгольме Селлинг одержал убедительную победу, оставив позади многих убеленных сединами соискателей.
После встречи с Ивонной моя личная жизнь кардинально изменилась. Точно такой же неожиданный поворот произошел в моей жизни как ученого в тот день, когда мы с Ивонной отправились на обед с Калле и Эббой Маннерфельт и их гостем Улафом Селлингом. У несколько отрешенного и чопорного профессора ботаники оказалась завораживающая улыбка, яркое свидетельство отличного чувства юмора. Его мгновенная реакция и проницательный взгляд говорили о необычайной остроте ума. Неудивительно, что с такой памятью и интеллектом он намного опережал свое время.
Вечер в очаровательном доме Маннерфельтов в пригороде Стокгольма начался в довольно натянутой обстановке, но Ивонна и Эбба с первого взгляда понравились друг другу. А когда мы, мужчины, уселись в кресла с бокалами в руках, нам тоже стало ясно, что мы говорим на одном языке, и разведка боем плавно перетекла в дружескую беседу.
Когда же мы сели за стол, последние остатки напряженности растаяли так же быстро, как кусочки льда в ведерке с бутылкой прекрасного белого вина. Следуя шведскому обычаю, хозяин попросил нас забыть о званиях и чинах. Поскольку у меня в то время вообще не было ни званий, ни чинов, я более чем охотно согласился. В тот вечер был заложен фундамент долгой и верной дружбы, которая ничуть не ослабла и теперь, когда дебаты вокруг «Кон-Тики» уже пятьдесят лет как стихли.
Как выяснилось, Улаф близко знаком с двумя из моих самых яростных преследователей, сэром Питером Баком и профессором Карлом Скогтсбергом. Более того, перед тем как приступить к пыльцовому анализу на островах Тихого океана, ассистент Скоттсберга Улаф Селлинг посетил на Гавайях музей, где директорствовал Бак. Там же, на Гавайях, Улаф познакомился и подружился с ботаником Ф. Б. Х. Брауном.
Форест Б. Браун! Человек, благодаря которому я решился выйти в океан на бальсовом плоту! Автор трехтомного фолианта о флоре Маркизских островов, чьи исследования в области генетики натолкнули меня на мысль взять с собой в плавание сладкий картофель, тыквы и кокосы из Перу, оказался личным другом Улафа. Он называл его просто «Форест»! Мой личный друг Теи Тетуа, сын каннибала Ута с острова Фату- Хива, не раз говорил мне, что друг Улафа Форест — хороший человек. Все это начинало мне нравиться.
Географу Калле тоже с каждой минутой становилось все интереснее и интереснее. Для него, знавшего аксиому о том, что Земля круглая, расстояние от Азии до Южной Америки вдоль экватора равнялось расстоянию от экватора на север до Берингова пролива и далее на юг снова до экватора, хотя со стороны такой маршрут мог показаться вдвое длиннее. Калле понимал, что океан пронизан невидимыми реками, которые обязательно донесут любой плавающий объект в южном полушарии от Южной Америки до Полинезии, а в северном полушарии — от Азии мимо островов северо-западного побережья Америки и тоже до Полинезии.
А затем наступил великий день, 23 сентября 1949 года. В зале Шведского королевского общества антропологии и географии не оставалось ни единого свободного места. Выходя на трибуну, я поймал ободряющий взгляд знаменитого Свена Гедина, занимавшего кресло в первом ряду прямо передо мной. Это помогло. Все остальные лица слились для меня в некую многоголовую массу, смотревшую на меня кто с любопытством, кто с сочувствием, а кто и с открытой враждебностью.
Выступление прошло хорошо. Даже, может быть, слишком хорошо. Куда подевались мои противники? Отсутствие критических замечаний не столько успокоило меня, сколько выбило из колеи.
А самым неожиданным результатом стало вручение мне моей первой научной награды — серебряной медали Рециуса за организацию и осуществление научной экспедиции. Ни один из многочисленных призов, полученных мною впоследствии, не радовал меня так сильно, да и, честно говоря, не имел такого большого значения для моей непрекращающейся борьбы, как первое официальное признание от Шведской академии.
Но битва с постоянно прибывающими силами противника была еще отнюдь не закончена. Все последующие месяцы я не имел ни единой свободной минуты. Улаф не только обладал отличной коллекцией литературы о Тихом океане, у него еще были самые современные архивы по любой теме, которая могла иметь отношение к моим изысканиям, связанным с Полинезией.
Мы сняли летний домик под Стокгольмом. Ивонна наносила ежедневные визиты в Королевскую библиотеку с карточками из архивов Улафа и возвращалась нагруженная немыслимым количеством книг. Вместе с сестрой она день-деньской барабанила на пишущей машинке, а я резал и склеивал листы моей нескончаемой рукописи. Некоторые из них уже достигали нескольких метров в длину.
Правда, я едва не потерял своего научного покровителя. Некий высокопоставленный ученый, который посчитал себя обойденным, когда Улафа назначили директором палеоботанического отделения Национального музея, попытался лишить его этого поста и объявил моего друга сумасшедшим. Улафу пришлось сменить все замки на Дверях своего отделения, потому что его соперник повадился приходить туда по ночам и тайком уносить то гербарии, то важные документы. В газеты потоком пошли письма протеста. Как может Шведская королевская академия наук объявлять сумасшедшим совершенно нормального человека?
Шум, поднявшийся вокруг «войны ключей», вынудил Академию оставить Улафа на прежней должности. Взбудораженная общественность изъявила готовность собрать достаточно денег, чтобы оплатить услуги двух ведущих психиатров, которые должны были осмотреть жертву наветов. Популярный шведский писатель Вильхельм Муберг написал пьесу, в основе которой лежали события «войны ключей». Пьесу перевели на многие языки и поставили во многих театрах, в том числе и за «железным занавесом», в Москве.
Селлинга признали абсолютно нормальным, а через несколько лет, по представлению Шведской академии наук, наградили рыцарским орденом Шведской Северной Звезды.
Атаки на меня лично в шведской прессе постепенно сошли на нет, и вскоре в Швеции состоялся мой первый успех в качестве исследователя, писателя и кинооператора. Этот триумф тотчас же отразился эхом у меня на родине, где Норвежское географическое общество пригласило меня прочитать цикл лекций о путешествии на «Кон-Тики». По завершении лекций меня провозгласили почетным членом Общества и пригласили выступить в Норвежской академии наук. В первом ряду, неподалеку от короля Хокона, сидела моя старушка-мама и с ужасом ждала, что на ее сына набросятся недоброжелатели. Два крупных специалиста в области языка пообещали до начала заседания, что камня на камне не оставят от моей теории миграции. Я закончил выступление, но ни один из них так и не встал с места. Король выжидательно смотрел на них до тех пор, пока кто-то не сказал, вполне дружелюбно, что поскольку лектор согласен с тем, что полинезийский язык имеет отдаленные общие корни с языками Юго-Восточной Азии, у них нет возражений против теории миграции.
— Вы согласны со мной, профессор? — поинтересовался он у своего коллеги, эксперта по азиатским языкам.
Тот вскочил на ноги, выпалил: «Согласен» и снова сел.
Мама внесла посильный вклад в прозвучавший затем гром аплодисментов и гордо удалилась. Норвежский издатель Харальд Григ, первым опубликовавший полную версию «Кон-Тики», спешно принялся готовить второе издание. Я был на седьмом небе от счастья и не ведал, что тучи вновь сгущаются над моей головой.
В Париже я оказался из-за фильма о путешествии на «Кон-Тики». Директором ЮНЕСКО тогда был французский этнолог доктор Альфред Метро. Безусловный успех книги породил интерес китов киноиндустрии к нашей любительской кинопленке. Но чем больше нами интересовалась общественность, тем больше негодовали те, у кого в голове не укладывалось: что это за ученый такой, что не опубликовал ни единой серьезной работы, а уже обрел мировую известность? Между тем до издания моей научной рукописи оставалось совсем немного. Она лежала в виде груды листов в кабинете норвежского издателя Адама Хелмса.
