Москве отчаянный сыск шел беглого люда. Ежели и не докажут, что беглые, все равно приказные крючки душу вымотают и догола оберут.
Поэтому, когда баба Марьяна со значением повесила свой хозяйский фартук на гвоздь, а Онуфрич взорвался и наговорил лишнего, некоторое время в поварне была сосредоточенная тишина, подмастерья даже жевать перестали.
— Ладно уж тебе, Марьянушка! — Солдат Федька примирительно хлопнул в ладоши. — Неужто у тебя не христьянская душа? Обороним их как-нибудь от приказных лиходеев! Тебе помощница уж как нужна — и постирать за нами и постряпать. И я, грешный, глаз свой тешил бы на старости лет — глянь, какая она красавушка!
— Молчал бы! — махнула на него баба Марьяна. — Посмотри на себя в зеркало, рожа-то как рукомойник!
Все засмеялись, заговорили, стало ясно, что Марьяна уступает. Федька поманил девушку к столу.
— Да как звать-то тебя, скажи.
— Устя. Устиньей крестили. Отца-матерь не помню. Погорельцы мы, сироты. Христа ради питаемся при дороге…
— Ох, таранта, таранта! — пробурчала баба Марьяна. — То она плачет, то она скачет.
— А херувимчик этот? — Федька указал на мальчика.
— Он мне не брат. Никто. Так, побирушка, звать Авсеня.
— Как? — воскликнули все удивленно.
— Авсеня…
— Уж не гололобый ли? — подозрительно наклонилась к нему баба Марьяна. — Что за басурманское имя! Как тебя звать-прозывать, парень?
— Василий, — ответил мальчуган важно и даже болтать ногами перестал.
— Да, да, Василий, — подтвердила Устя.
Все облегченно перевели дух, а Киприанов засмеялся и как составитель календарей пояснил, что Авсеней в некоторых уездах по старинке именуют Васильев день, что приходится на колядки.
Еще один Василий! Это дало повод солдату Федьке вновь потешиться, а новоявленный Авсеня глядел на мир безмятежными глазищами и ел себе калач.
— Да откуда ж вы идете, горемычные? Нет ли в тех местах какой погибели или чумы?
— С каликами мы ходили, со старцами, Христа славили по дворам, по усадьбам. Царские ярыжки старцев святых забрали, яко тунеядцев, а мы вот утекли, бог спас. А идем мы из города Мценска.
Вот те на!
Если бы в слюдяное оконце вдруг влетела жар-птица, она не наделала бы такого переполоха, как упоминание о славном сем граде. Из самого города Мценска! Баба Марьяна стала тут же допытываться, кто там протопоп да как там дьячка зовут и прочее. Но Устя выдержала ее розыск.
Решили: поскольку по штатной росписи библиотекариус со всею чадью присовокуплен к Артиллерийскому приказу, то станет бить челом Василий Онуфриев сын Киприанов, чтобы сироты Василий малолетный да девка Устинья были приписаны туда же.
Все сие и поведал Бяша своему другу Максюте, когда тот забежал узнать, как идет торговля. Максюта выслушал и мрачно сплюнул.
— А моя-то Степанида сокрылась, как солнышко во облаках.
— Что-нибудь случилось?
— Признаться уж, ранее тебе я не сказывал. Мы с нею ведь иной час виделись, было дело. Она балованная, не гляди, что батя ее грозен, она им крутить умеет. От меня же ей песни надобны, до песен любовных Степаниде зело охотница, я их знаю — жуть. Ну, а после той ассамблеи треклятой… Жаль, что ты мою Степаниду в лицо не знаешь, а то спросить — ты там за ней ничего не заметил?
— Да если б и знал ее, как заметить? Там народу было — ой-ой-ой!
— Тыща?
— Ну, может, и не тыща, а штук пять сот.
— Так вот, после той ассамблеи она мне ни шумочка, ни глазочка. Уж я перед ее светлицей в день по двадцать раз прохаживаюсь. Старший приказчик, чтоб ему лихоманка, меня за вихор драл… Не иначе, кто- то ее там присушил!
— Да на что же ты надеешься, Максюта, друг?
— Понимаю, я же не дуботолк какой-нибудь, понимаю. Кто есть я — червяк безродный, и кто она — гостиной сотни первейшего ранга дочерь. Но ведь бывает, случается же! На торжке сказывали, ярославского одного купца приказчик сговорил того купца дочку с ним бежать. Как называется — увозом венчался! Так купцовы сыновья потом приказчика того до полусмерти лупцевали. Однако выжил приказчик, и купец его зятем признал.
Бяша на Максютины речи только головой покачивал.
— Как же быть мне, Васка, голубчик? — горевал Максюта. — Как мне в люди-то выйти? Давеча господин природный мой Елагин, стольник, или, по-теперешнему, камергер, управителя своего прислал, с московских крепостных оброк собрать за год вперед, их превосходительство с царем в чужие земли отбывают… Ведь это что, Васка? Ведь мне-то самому платить нечем, за меня оброк вносит; по уговору хозяин, купец Канунников. А он, Канунников, даром что Степанидин отец, знаешь он какой. И кафтанец он мой отберет, и волосы накладные, и все, все, все!
Максюта состроил плаксивую мордочку.
— Эй, молодые купцы! — В распахнутый раствор въехал медный котел на пузе разносчика. — Не угодно ли горяченького сбитня[61]? Кишочки прополаскивает, от безденежья помогает!
Взяли по кружечке за грошик.
— А что, Бяша, — Максюта отвлекся от своих горестей, дуя в обжигающий сбитень, — почему бы в лавке вашей печку не поставить? Экий ведь холодина! Ведь у вас и не совсем даже лавка — библиотека!
— Есть такой указ — в торговых рядах не разрешать печей, пожаров во опасение. У вас ведь в суконной сотне тоже без печей.
— У нас товары другие… А тут, гляжу, книгу ты листаешь, не снимая рукавиц. Да и порчи небось много — сыреют листы, переплеты. А указ — он что? Указ что дышло — как повернул, так и вышло.
— Покромные старосты нас тогда напрочь заедят. И то ябеды сколько пишут, что в поварне мы живем да и ночуем. В рядах жить ни одному торговцу не позволено. А наш новый дом в сельце Шаболове еще только под крышу подводят.
В этот миг в раствор сунулась всклокоченная козлиная борода и рука, потрясающая клюкой:
— Максютка, кащенок, разрази тебя лишай! За смертью тебя, что ли, посылать?
Максюта взвился и выскочил вон, ловко минуя карающую клюку.
А зимний день клонился к закату, людской прибой ослабевал, над переулками умиротворенно звонили к вечерне. Тогда наверху, перед раствором лавки, стали сгущаться тени каких-то людей, послышался визг санных полозьев, могучее «Тпру!». Кто-то командовал: «На краул!», кто-то почтительно говорил: «Милости просим!»
В лавку вступил начальственный господин в шубке и в кудрявом парике. У него были усики щеточкой, по которым Бяша узнал вице-губернатора Ершова. Чуть впереди него, пятясь и кланяясь, сходил по ступенькам отец, делая пригласительный жест рукой. За Ершовым же шел тучный дьяк Павлов, артиллерийский комиссар в Московской губернии. Бяша хорошо его знал, он был прямым начальником отца.
За ними двигалась еще целая куча людей в форменных одеждах, заполняя все пространство между прилавками. Все они явились, вероятно, от обильного стола, многие еле скрывали зевоту. Изо ртов вылетали морозные пары.
Вице-губернатор, который как никто был бодр и ясен, указал перчаткой на ряды полок с книгами:
— В открытии библиотеки сей новое свидетельство неусыпного попечения монарха о благосостоянии народном имеем. Еще столь недавно, памятно всем, по сугубому настоянию Петра Алексеевича здесь же, на древней площади Красной, открывали мы главную аптеку лекарств, врачующих телесно. Ныне распахиваем
