«Глядите, одна нога тоньше. То проходит, то снова... Неизлечимое».
У подвальчика с самодельной вывеской «Починка обуви для населения. Мастерская городской управы» остановились. Татьяна спустилась по ступенькам и вскоре вышла с худым длинноносым человеком, на ходу снимавшим фартук.
— Что у вас? — спросил он. — Пойдемте вон туда, за посадку.
Марина, волнуясь, рассказала обо всем.
— Передай матери спасибо, — сказал ей Федор Сазонович, с укором взглянув на Татьяну. — Я, представь, и не сомневался, как некоторые.
— Да, начальник сказал, что только ради нее... поскольку генерал Рененкампф — родственник... Но он потребовал шестьдесят подписей в залог. «Надо... есть... зехсик... человьек...», — передразнила Марина Рица. — Все шестьдесят — заложники. В случае чего...
— Четыре подписи уже есть, не так ли?
— Мама тоже подпишет, — сказала Марина.
— Вот уже и пять, — Федор Сазонович улыбнулся через силу. — Маму твою в лицо знаю. И отца помню, на рабфаке преподавал... А ты чья? — Иванченко внимательно посмотрел на Софью, а затем очень строго на Татьяну. — Чья она?
— Подружка, Федор Сазонович, — Татьяна взяла Софью за руку и притянула к себе. — Своя она. Вместе мы тут с «женихами» разговаривали. Выручали наших. Как вы наказывали, Федор Сазонович, все узнала.
— Знаю, уже знаю, — перебил Федор Сазонович. — Я тоже был там... Все видел. Теперь-то... — он медленно шел с Татьяной, оставив Марину и Софью позади — теперь-то особо надо потрудиться. Сходишь на хутора к Казарину, расскажешь насчет подписей. Сегодня встретимся. До темноты. С девчонками будь осторожней! Не проболтались бы где. Время сложное.
Татьяна с тоской смотрела на него. С тех пор как исчез Бреус, Федор Сазонович ссутулился и как бы постарел.
— Федор Сазонович, — сказала она, — неужто среди наших не наберется шести десятков, чтобы за Степана...
— Среди наших? Среди каких наших?
— Да что же... Среди подпольщиков, если надо.
— Ну вот, очень хорошо. Значит, намерена передать весь список в руки гестаповцев?
— Как так?
— А так, что этот чернокожий не дурнее нас с тобой. Шестьдесят подписей — шестьдесят подпольщиков или сочувствующих. Может, он и ожидал, что мы клюнем на эту провокацию, да не выйдет по его. Подписи-то мы соберем, но только по-иному. Сходишь на хутора, к Казарину. Не откладывай. Будь здорова. Пойду я... Парад принял, по самое горло сыт.
Попрощавшись с девушками, Федор Сазонович ушел. Татьяна проводила его взглядом. На хутора так на хутора!
2
Бреус не верил в свой роковой конец. Борьба только начиналась, вопреки тому, что все здесь — и Риц, и переводчик, и полицаи — назойливо напоминали ему о смерти, угрожали смертью, грозились списать, ликвидировать, выбросить на свалку, сгноить. Слишком много житейских и боевых дел приторачивало его к жизни, чтобы так вот взять и распрощаться с нею, оставить навсегда и явки, и тройки, и запасы взрывчатки, и карту, расцвеченную карандашами.
Допрашивал его сам Риц. «Встретились-таки, господин Бреус. Теперь рассказывайте». Степан убеждался, что ищут вслепую; взяли при облаве вместе со многими. Немцы просеивали через густое сито наветов и подозрений сотни сердец в надежде выловить наислабейшие и взяться за них, зажать до нестерпимой боли.
— Что рассказывать? Ничего я не знаю.
— Врешь, знаешь! Не зря тут остался. Такие работники зря не остаются...
— Какие это «такие»? — переспрашивал Бреус — Профсоюзники? А что такое профсоюз? Касса взаимопомощи или страхделегаты. А я и вовсе по части техники безопасности. А что в партии состоял, так разве я один? Мода такая была, ну и...
— Ври, ври. Кто поджег баню? Кто взорвал мост? Только однажды Бреус едва не выдал себя. Риц пустил в ход плетку. Теряя власть над собой, Бреус чуть не крикнул: «Ни черта вы не знаете, ни черта! Расстреляйте — все равно не скажу. Знаю, а не скажу. Знаю, знаю, знаю!..»
Плетка была с металлическим набалдашником и казалась продолжением жестокой руки немца. Бреус кричал, метался по комнате, а железный скорпион все жалил. Однажды он подумал: «А если бы Марина услыхала?.. Стыдно ведь...»
Он, наверно, был жалок в тот миг, извиваясь под ударами. «Да спасите же вы наконец, черт вас возьми! Вы же на свободе! Взорвите здание. Неужели будете выжидать, пока сделают из меня отбивную? Почему эти привязались? Как проведали? «
Лежа на полу, он вдруг услыхал слова переводчика:
— Фрейлейн Марина призналась: Вильгельм Телль — это есть ты!
Вот тогда он снова чуть не выдал себя. К сердцу прихлынуло нечто горячее. Нет, не кровь. Кровь не внутри, а снаружи, она обильно смочила сорочку, заполнила нос и рот, ослепила затекший глаз.
«Неужто и ее взяли? Неужели продала? Врут! Провокация».
Он поднял голову и чистым глазом, в котором наверняка полыхал страх, посмотрел на переводчика и Рица. Хорошо, что они не заметили. Да откуда Марине знать, что Вильгельм Телль... Врут! Врут!
Но страх не проходил. Была мысль, что Марина где-то поблизости. Может, и ее пытают?
— Отвечай! Кто у вас Вильгельм Телль?
— Какой Вильгельм?
— Он ни черта не знает, майстер, — сказал переводчик. — Он не знает Телля.
Они о чем-то поговорили, приказали увести Степана.
В камере Бреус вспоминал.
… Вот день, когда он готовился к убийству. Убить человека не просто. Он оробел. Почему надо начинать с ножа? Но Федор Сазонович, знавший до сих пор только мирный кокиль и тормозные колодки, приказал: убить. Приказывал, торопил. Когда же приказывает человек, вовсе не привыкший приказывать, не подчиниться трудно. Литейщик, оказывается, успел проведать кое-что о Канавке. Жена Канавки с сыном в эвакуации. Дом занимает отцовский, напротив ветбольницы. Седьмой номер. Собак во дворе нет.
До сих пор не раскрыта тайна той ночи. Не доберутся до Бреуса и сейчас. Видно, Михайло Харченко заслонил всех собой.
Вспомнил Бреус и то, как взлетел мост над Волчьей. Под тяжестью паровоза сработала мина, подложенная лейтенантом Шинкаренко. Они любили называть друг друга по-армейски: Шинкаренко — лейтенант, Рудой — старший лейтенант, Петро Казарин — майор.
Водилось уже и оружие, которое доставал Ковалев, служивший фельдфебелем в охране. Свел их Рудой, а Рудого познакомила с Ковалевым жена, жену — подружка, а подружку — любовь. Так и тянется эта цепочка верности среди людей. По знакомству, по дружбе, по родству, по любви сходятся люди, чтобы затем вдруг понять: «Да ведь боец я, черт возьми! Вот оружие, вот присяга...»
Если бы знали палачи то, что знает Бреус! Хотя бы десятую долю... Они бы заполнили эти камеры «ценным материалом»! Как бы не так... Придет час — они ответят за все. И за Харченко, и за эти раны, которые не хотят заживать. Он тогда откроет им, кто такой Вильгельм Телль!
… Впадая в забытье, Бреус возвращался к своему детству и заново переживал его на извилистой,
