и соображал, что моё место прямо под решкой, и, наверно, что-то произойдёт, потому что грузинский десант вёл себя слаженно и хамовито. — «А этот что тут делает? — обратился к хате самый авторитетный из десанта и поставил свой баул мне в ноги. — Он чево, блатной в натуре? Я его насквозь вижу, он пассажир, и его место у тормозов». Никто не отозвался на вопрос, и я понял, что надо собирать остатки здоровья. С кровати я, в таком разрезе, не уйду, и дело добром не кончится. С полчаса прошло в неприязненном напряжении. Никто не знакомился, грузины, кроме своих, никого в упор не видели и наглели на глазах. Наш коллектив распался. Положение усугубилось тем, что Сергей обратился к новенькому: «Я прилягу, ты перейди на другое место». — «А ты кто такой? Ты, генацвале, че на тюрьме — пассажир? Законов не знаешь? Не видишь — у меня голова болит?» — «Ну, если болит, — согласился Сергей, тогда полежи немного. Но мне пора отдыхать». — «Эй, ты че? Тебе? Пора? Отдыхать? Ты видишь: я здесь. Че ты хочешь?» — «Ну, это моё место, — тихо, можно сказать, скромно стал пояснять Сергей, — я здесь отдыхал и прошу тебя перейти на другое место, места ещё есть». — «Ты сам иди в эти места. Моё место у решки. Ты вообще из какой хаты?» — «Я из этой» — также скромно ответил Сергей. — «Ну, так и тусуйся, а я здесь останусь». — «Хорошо, — ответил Сергей. — только не долго» — и отошёл. Самый авторитетный решил закончить расселение:
Вставай, я буду стелить постель.
Я промолчал.
Ты что, оглох? Я сказал: буду стелить постель.
Это относилось ко мне.
Я уже постелил, — ответил я и закурил от нахлынувшей ненависти.
Что-что?? — раскрыл рот от изумления грузин. — Что ты сказал?
Я сказал, что бельё у меня есть, и моя постель уже застелена.
Ты что — дурак?
Нет, — ответил я.
В могучем рывке с перекошенным лицом грузин бросился на меня, а я, понимая, что он слишком здоров и крепок для меня, рассчитывать ни на что не мог. Все, что у меня было, это — ненависть. Но произошло непредвиденное. Слева метнулась одна фигура, справа другая, их плечи сомкнулись жёстко, как двери вагона метро, и грузин, ударившись о них, отлетел назад. Фигуры разомкнулись. — «Я — Миша Ангел. Из строгой хаты» — сказала первая фигура, подняв могучую длань, готовую как для удара, так и для рукопожатия. — «А я Валера. ООР» — с достоинством отрекомендовалась вторая фигура. Недоумение и страх отразились на лице грузина, он глядел по сторонам, ища поддержки, страдая от унижения. Между тем, рядом оказался и Сергей, и стало особенно заметно, что парень он подстать Мише. Даже Юра подтянулся из своей берлоги.
Дело в том, что мы его немного знаем, — вежливо объяснил Миша Ангел.
Да, — подтвердил Валера ООР.
Если хочешь, — продолжил Михаил, — можешь располагать моей койкой, ты видишь, она тоже недалеко от решки.
Но парень лишь пробормотал что-то и смиренно расположился на свободном месте. После чего грузины затухли как свечки на ветру, и Серегино место освободилось само собой. Всю эту скоропостижную грозу я наблюдал лёжа на кровати, но отчётливо понимал, что опасность была реальной, но на сей раз мне повезло, потому что выяснилось, что в хате у меня есть друзья. Выписали грузин чуть ли не на следующий день. Остался только Малхаз, тот самый, и скоро выяснилось, что, в сущности, он дружелюбный парень, отношения стали приятельскими, и он даже с радостью согласился учить меня грузинскому языку, но учитель из него оказался, к сожалению, никакой.
Пришло время возвращаться на Бутырку. Когда Ирина Николаевна сообщила об этом, я попросил передать Косуле, которому уже запретил показываться мне на глаза, что на Бутырке я согласен быть только на больничке, и не дольше десяти дней; это было мне обещано, наряду с просьбой потерпеть, ибо Суков рассматривает возможность освободить меня под залог. Вызвали к врачу.
Дольше Вас, Павлов, у нас никто и не бывает. Не возражаете?
Нет, не возражаю.
Значит, завтра? Да?
Да.
Как чувствуете себя?
Признаться, лучше.
И хорошо. Мы вас выписываем под наблюдение невропатолога.
А вот это серьёзная победа. С такой записью в медкарточке на всю столицу в тюрьмах единицы. Это значит, что общак мне противопоказан, и путь на больницу открыт всегда. Шагая из кабинета врачей по светлому коридору к своей камере, я чувствовал, что тропа пошла вниз. Принято считать, что героизм альпинисты проявляют на восхождении. Мне всегда казалось, что настоящий героизм — это подъем груза на перевал в период акклиматизации. Когда, например, рюкзак весит шестьдесят килограммов, и ты его тягаешь на себе под небеса, борясь со слабостью, тошнотой, головной болью, усталостью и отвращением к горам, когда каждя секунда тяжела, а десять часов черепашьего шага вверх становятся длинными до изнеможения. Потом вдруг выясняется, что ты на перевале, дальше только вниз, после чего все твоё существо ни за какие блага не согласно сделать ни шага наверх, но отсутствие такой необходимости даёт благодетельное осознание факта: как хорошо, что дальше будет не так тяжело, хотя и не легко. И солнечный мир гор начинает радовать, как только что прошедшая зубная боль. На больничке Матросской Тишины о солнечном мире можно было лишь вспоминать, но ощущение перевала было явственно. На сборку позвали ночью, уходил я спокойно, без сожалений, сказав всем, что скоро вернусь, и в шутку добавил: койку оставьте за мной.
Никогда не догадаешься, что в тюрьме случайно, что нет. Скорее, закономерно все, и если не информацию, то совокупность твоих реакций на ситуации, на сказанное слово, на жест, на взгляд, на потенциальные и фактические угрозы специалисты изучат со всей внимательностью; не думай, что ты забыт и заброшен в средневековых казематах, хрена лысого — на тебя, как на насекомое, смотрят в увеличительное стекло. И ещё: здесь не жалеют. Я желаю тебе, русский арестант, держаться и быть достойным испытания, выпавшего тебе.
На сборке в уголочке скромно сидит Вова. Встреча и удивляет, и нет. Володя не сильно рад: он знает, что случайность маловероятна и, видимо, судит по себе: а вдруг я призван работать с ним. Поэтому разговор эфемерен, Володе на суд, а тут я. К обоюдному удовольствию, звучит фамилия Павлов, и я ухожу на другую сборку, где все с больницы. Несколько человек после операции, у них известная картина: длинный вертикальный шрам через все брюхо, и ещё не сняты швы, которые ребята озабоченно разглядывают, раздевшись по пояс. Бодрый арестант радостно оповещает всех, что вылечился от сифилиса, и теперь его на общак не отправят, потому что он был на больнице. Ему никто не возражает: гонит. К тому же мысль об общаке занимает каждого. В автозэке народу не много, все молчат и курят, лишь негр шумно протестует, что его везут не туда. Становится понятно, что он из судовых. Теперь, по чьей-то ошибке или умыслу, долго сидеть ему до следующего суда. Негр хорошо говорит по-русски, но охранники и ухом не ведут.
На Бутырке все та же сборка, через которую проходят десятки, сотни тысяч, тысячи тысяч, миллионы арестантов. А сборка не меняется, такая же тусклая под тёмными сводами, пропитанная грязью и людскими страданиями, много повидавшая на своём веку. Здесь опять через неказистую деревянную дверь все по очереди в маленький, чуть менее тусклый врачебный кабинет, в котором врачей двое, среди них узнаю женщину, которая в своё время говорила «мы ещё посмотрим».
Как Вы себя чувствуете, Павлов? Лечение Вам помогло? Или нет? — спросила она, прочитав мою медкарту, и сразу отлегло: интонации говорили в мою пользу.
Да, немного помогло, но случилась маленькая неприятность: час назад пришлось выпрыгивать из машины. Результат видите.
Конвоиры были не в духе и металлической лесенкой для высадки из автозэка пренебрегли. Я указал им на это, и услышал в ответ: «Па-ашел!» Чтобы опередить гада, собравшегося вытолкнуть меня, я выпрыгнул на улицу. В принципе, повезло, так как был туго затянут в бандажный пояс, но все равно перекосило, и я валялся на укатанном снегу, с неприятным удивлением наблюдая, как прыгают на землю ребята с свежезашитыми животами.
