жизни, так в другой. По-любому арестантский тебе привет и всем достойным, кто рядом.
Настало утро, утро туманное, утро седое. Робкий мусор бодрячком быстренько осуществил проверку. Оставалось лишь сбросить с себя пепел вулкана. На обширном дальняке с очком вместо унитаза удалось классно помыться, кипятя воду в хозяйке. В общую баню («помойку») идти не хотелось, да и не звали. Раз в неделю на продоле в клетке за перегородкой можно было помыться, видя иногда, как перед тобой там ополаскивают полутрупы.
Зашли в хату две колоритные личности. Высокий усатый арестант с нездоровым цветом лица, едва переставляя ноги, затащил большой баул и радушно, будто достиг долгожданной цели (а это так и было), поприветствовал всех: «Здравствуйте, каторжане! Куда тут можно голову приклонить?» — «А куда хочешь, места много». Юра явил собой пример словоохотливого наркомана. Язык у Юры оказался без костей, но сердиться не было никакой возможности, хотя через пару часов все наслушались по горло про то, как Юра зарядил «машину», пустил по вене (не путать с «пустил по тухлой вене»), как поймал приход, как кумарился когда приняли, как раскумарился в хате, как пошёл на дело по Тверской, а машина всегда при нем, в кармане, как стало невмочь и опять поймал приход, как старая мама ругает, а машина в кармане и в соседней комнате зарядился белым, а когда белого нет, так на безрыбье и винтом хочется побаловаться, но винт — это низко, поэтому, бабки не жалеючи, уж лучше морфия, а луше белого так и нет ничего, благо машина всегда тут, в кармане, у него и сейчас есть машина. И так далее и тому подобное. Чтоб слишком часто не повторяться, все это Юра перемежал длинными периодами мата. Выглядело смешно. Особенно когда я в сердцах восклицал:
Юра! (Так, мол, и так). Какого (так, мол, и так) ты так грязно ругаешься! У тебя совесть есть? Ты всех уже (так мол и так)!
Ой, извини! — спохватывался Юра. — И то правда! Я больше не буду.
Пять минут передышки было обеспечено. Ну, что тут скажешь. Одно слово — Коля-Терминатор Второй.
Другой арестант сразу залёг спать, а проснувшись, внимательно исподтишка оглядел каждого и долго пребывал в напряжении, преувеличивая симптомы своей болезни, выглядевшей обычной простудой. Потом успокоился и пошёл на контакт. Оказался полосатым. Представился: «Валера О.О.Р». Что означает особо опасный рецидивист. Почему-то ко мне Валера поначалу отнёсся с опаской; наверно, потому что я курил дорогие сигареты, вёл себя уверенно, если не нагло, и даже устроил на всю хату разнос стукачу с общака, неожиданно для себя отметив, что претендую в коллективе на лидерство. «А оно мне надо?» — сказал я себе, осадил коня и взялся за старое, т.е. за игру, потому что как только начинаешь думать, что ты самый умный, обязательно случается какая-нибудь глупость. Валера присоединился к нам, и дело пошло веселей.
Сколько тебе лет? — поинтересовался Сергей.
Пятьдесят восемь. Тридцать лет в тюрьмах и лагерях.
А не скажешь. Выглядишь на сорок-сорок пять.
Тюрьма сохраняет.
За что сидел?
За карман.
Тридцать лет за карман?
Да. Карман доказать легко. — При этом невооружённым взглядом было видно, что в этой непростой жизни только карманом не обошлось.
Неспешно и с удовольствием тасовал Валера колоду старыми узловатыми и неповоротливыми пальцами, складно мурлыкая русские романсы, а когда повествовал о чем-либо, меньше трех этажей не получалось по определению. Серёга к Валере отнёсся с уважением, как младший к старшему.
Что, Валера, по воле работал?
Да что ты… — благодушно отзывался Валера.
Значит, делал?
Делал, — соглашался Валера.
Поди и в карты можешь?
Как не мочь. Я сколько времени в лагерях. Конечно, могу, отвечал Валера, сдавая карты.
Покажешь? — не унимался Сергей, напрягаясь как охотник.
Ну, если хотите… — отвечал Валера, — Правда, я уже не тот, годы, руки отяжелели. Но сейчас что- нибудь придумаю.
До этого мы играли в дурака. Валера разделил уже лежавшую перед нами колоду и показал, сам не глядя, карту из середины, после чего вернул карту на место. Это был червонный туз. «А теперь смотрите» — сказал Валера. Мы в четыре глаза уставились на его руки. Одной рукой он держал розданные карты, другой неуклюже поправлял их, потом свободную руку поднял чуть выше плеча, внешней стороной к нам, будто в ней что-то было, медленно развернул к нам ладонь, она была пуста. Но через секунду в ней загорелся, нет, не появился, а загорелся, ярко как на цветном экране, червонный, как ненастоящий, туз. Вспыхнул и пропал, а Валера недоуменно посмотрел на свою ладонь, повертел её так и сяк, ничего в ней не было. — «Вот что творит старый джус!» — восхищённо выдохнул Сергей и бросился искать туза в колоде. Туз был там.
Валера, — говорю, — с тобой играть нельзя.
Конечно, нельзя. Но мы же отдыхаем. Мы же для души.
Для души Валера играл обычно, но с таким удовольствием, что любо-дорого было смотреть.
Зашёл в хату Миша Ангел из камеры строгого режима. Впечатляющего роста, с огромными кулаками, Миша, сияя от радости, что попал на больницу, весело и добродушно рассказывал, как у них в хате собирается общее на больницу, что ни у кого нет постоянного места, каждый отдыхает на свободной в данный момент шконке. — «И каждый себе на уме! — восторженно восклицает Миша. — Думает одно, а говорит совсем другое». — «А делает третье» — добавляю я. — «Вот именно! — радуется формулировке Миша. — А Вы верующий? Это у Вас евангелие?» — «Нет, Михаил, это словарь немецкого языка, но для меня он в каком-то смысле евангелие». — «А это что — немецкая газета? Вы её читаете?» — «Да, занёс от адвоката». — «У Вас вольный или мусорской?» — «Вольный». — «Статья у Вас?» — «Тяжкая». — «Убийство, что ли? На Вас непохоже». — «Нет, экономическая». — «Во! — оживился Миша. — Научите чему-нибудь! Вас как, можно причислить к коммерсантам?» — «Нет, нельзя». — «Ну и слава богу. А то я уж подумал: коммерс. А на коммерса тоже не похоже». — «Чем же тебе, Михаил, коммерс не показался, неужто так его не любишь?» — «Коммерса, Алексей Николаевич, надо доить, и показаться он не может по понятиям. Только вот обломы с ними сплошные: скользкие, съезжают. В руку возьмёшь, а его уже нет. Может, чему научите? У Вас статья, поди, лет на десять тянет?» — «Именно на десять. Но я и статья — вещи не только разные, но и не совместимые. А коммерса, хоть и не знаток я, ты не одолеешь. Ты думаешь, он глупее тебя? Если он заработал большие деньги, значит что-то умеет. И ты думаешь, он не найдёт способ обмануть тебя?» — «А что же делать?» — забеспокоился Миша. — «Не знаю. Но думаю, что дружить. Если он увидит в тебе товарища, то и отношение другое». — «Это я буду дружить с коммерсом?» — «Никто не заставляет. Тебе что нужно? Результат. А что ты думаешь на самом деле — это, кроме тебя, никому знать не обязательно». — «Я понял! — просветлел Миша Ангел. — Я теперь все по-другому поставлю». — «Скоро на волю?» — «Пустяки, лет через шесть. Мне двадцать один. Не возраст! А Вы всегда „Парламент“ курите?» — «По возможности». — «Сейчас, вижу, такая возможность есть?» — «Без проблем» — беру из тумбочки пачку, протягиваю Мише. — «От души». — «На здоровье».
«С коммерсом надо дружить, — слышу через день, как поучает кого-то на другом краю хаты Миша, — он умный и по-другому с ним смысла нет: один раз выдоишь, другой уже не удастся. Все умные. Вон у нас в строгой хате не расслабишься: каждый говорит одно, думает другое, а делает третье!» На оптимистичные речи Миши Ангела равномерно накладывались рассказы Юры, как он зарядил машину и поймал приход. Все это прореживалось многоярусным матом Валеры ООР и доминировало в нестройном гуле голосов каких-то иных арестантов. Мне же думалось: неужели так привык к тюрьме, что ни с кем больше не будет конфликтов? ¬караный бабай! — только подумаешь — сразу получишь: открылись тормоза, и в хату залетели как на крыльях семеро грузин. — «Ой, больно мне! Вах! Как болит голова!» — кричал один, двигаясь к решке и водворяясь на кровати Сергея. А остальные, выкрикивая лозунги по понятиям, разогнали молодёжь. Беззаботность из хаты испарилась в момент, стало тихо, и все как будто видят друг друга впервые. Сергей пошёл гулять по хате, Валера прилёг, Миша Ангел тоже, Юра замолк, а я лежал на кровати
