Ясно, — сказала женщина и сделала в медкарте запись.
Среди присутствующих на сборке выделялся человек в отглаженном костюме и белой рубашке, явно с воли. Интересуюсь: «По какой статье заехал?» — «Разжигание национальной розни, — говорит дядька, — прямо с демонстрации забрали. Меня уже два раза предупреждали: если буду лезть в политику, посадят. Вот посадили». Забавно. Таких ещё не видел. — «И кто ж предупреждал?» — «Судья. Они дело завели…» — последовал бесконечный рассказ человека на гонках. Короче, з…. парень участкового своей политической активностью. Так что быть костюму не судьба.
В процедуру медосмотра на Бутырке входит осмотр полового члена арестанта. Для этого пришла молодая дама и, стоя за открытой дверью под защитой вертухая, потребовала от всех по очереди (все с тем же непостижимым интересом) снять штаны и предъявить член, а так как освещение и в коридоре неважное, внимательно вглядывалась в объект. Негр стал объяснять, что он ехал на суд, что зовут его не так, как называют, что он здесь по ошибке. Вертухай благосклонно не реагировал. Женщина слушала внимательно и довольно долго, и вдруг как заорёт на все подземелье:
Член показывай!!!
Негр показал. Женщина ушла. Вертухай потребовал шнурки, негр, объясняя, что он ехал на суд, что он здесь по ошибке, стал разуваться.
Он с Матросски, — сказал я, подойдя к двери. Из сто тридцатой камеры. Судовой.
Да? — с интересом откликнулся вертухай. — А зовут его как?
Как тебя зовут? — задал я вопрос негру.
Мухамад.
Мухамадом его зовут.
А в карточке не так. Вы вместе приехали? С Матросски?
Ну да.
Мухамад, какая у тебя фамилия? Да, действительно, не та. А по фотографии такой же. Ладно, назад поедешь.
Ближе к ночи перевели на другую сборку. Предыдущая была без шконок, с лавочкой по периметру, здесь же в один ярус шконки, довольно тепло. Тоже знакомое место. Народ образует стихийные группы: братва (естественно, у решки, несмотря на то, что она глухая и дышать там в дыму и чаду тяжело; уже кто- то раздирает на полосы полотенце, поджигает его и делает чифир), ребята с зашитыми животами образуют отдельную группу, наркоманы находят свой общий язык. Я успеваю занять шконку ближе к середине. Рядом два наркомана озабоченно с энтузиазмом толкут какие-то таблетки, по очереди втыкают в вену бабочку и несут свою бесконечную наркоманскую околесицу. От их одинаковых восторженных рассказов о том, как достали, как приготовили, как зарядили и пустили по вене, как поймали приход и т.п., можно одуреть. Зачем им тюрьма, они и так себя наказали. К двоим присоединяется третий и говорит мне:
Ты подвинься, мы тут вместе.
Сам подвинься, — отзываюсь я. Подвигаться неохота: на метр дальше уже слишком воняет от унитаза.
Парень ошеломлён, масса эмоций отражается на его лице, но, не рискуя связываться с бородатым, воздевает руки и выражает крайнюю степень недовольства:
Я в шоке!
На том конфликт и заканчивается, наркоманы устраиваются втроём на двух шконках. Через несколько часов на сборке воцаряется редкая благодетельная тишина, в которой слышен лишь шорох гоняющих по спящим телам крыс.
Глубокой ночью на продоле раздались пьяные голоса, обстановка резко изменилась, и вот я уже спешу на выход, но так, чтобы не быть первым или последним, по той причине, что на сборку ворвался давний знакомый и с развевающимися ленточками какой-то спецназовской бескозырки пролетел по шконкам, топча тех, кто не успел подняться.
На коридор, бляди! — орал вертухай, встав у двери и встречая каждого ударом в грудь или живот. Мне повезло, я был уже на продоле. Зашитые, вообще медленно передвигавшиеся, оказались среди последних. Можно было только предполагать, что будет дальше, когда первый из зашитых получил удар в живот. Смотреть я не стал. С криками и оскорблениями нас загнали в пустую, страшно холодную камеру с двумя ярусами шконок и массой тараканов. Шконки были как примороженные, сидеть на них решились только зашитые, не говорящие ни слова, мертвенно бледные, бережно державшие руками свои животы. Между прочим, когда их били, ни один из них не проронил ни звука. Глядя на них, создавалось впечатление, что они смотрят за какую-то невидимую нам стену и видят тоже что-то невидимое нам. До утренней проверки, чтобы согреться, ходили по камере, а на проверку нас пригласил все тот же вертухай. Видимо, насытившись, он слегка побил тех, кто ему чем-то не понравился, а не нравилось ему, в основном, то, что на него смотрят, и перегнал нас в другую, уже не столь холодную сборку. На него снизошло благостно-философское настроение, и, пока заходили остальные, вертухай, встав в позу собственника, душевно спрашивал пожилого азербайджанца:
Послушай, Володь, как ты думаешь, почему они такие пиздоголовые? Как ты думаешь, они всегда такими были или со временем стали? А, Володь?
Азербайджанец «Володя», размышляя, вломят ему сейчас или нет, развёл руками.
Ладно, Володь, иди к ним. А все-таки подумай. Интересно.
Так наступила очередная бутырская пятница. Долго ли, коротко ли, а начали поднимать в хаты. Вот здесь и замирает сердце арестанта. Потянулась череда коридоров и закоулков общака, мимо плывут знакомые цифры, и ноль шесть тут, и девять четыре, и обиженки, номера которых знает каждый арестант. Вертухай останавливается, оглашает список, и все — нет человека, летит человек в тартарары, как по заклинанию колдуна. Тень бежит по лицам услышавших свою фамилию, и захлопываются за ними огромные коричневые тормоза. «Нет, меня на спец, я после больницы, меня на общак нельзя» — при каждом удобном случае вслух гонит бывший сифилитик, но и его поглощает утроба общака. А когда туда же уходят и зашитые, я бессильно закрываю глаза, в голове становится тоскливо и пусто. До спеца добирается лишь небольшая группа, и здесь меняется все: вертухай уходит за поворот продола, арестанты растягиваются по коридору, один приникает к шнифтам хаты, зовёт кого-то и быстро сдавленным голосом говорит: «Все договорено, через два дня тебя переведут на больницу». Бредущий последним с огромным баулом бородатый арестант жёлчно разговаривает сам с собой:
Блядь! Опять спец! Опять строгая изоляция!
Давно на тюрьме? — сочувственно интересуется кто-то.
Давно?! — нервно переспрашивает бородатый. — Три года на корпусе ФСБ! Даже в автозэке одного везли!
У тебя курить есть?
Нет у меня ни хуя! Опять, блядь, строгая изоляция!
Тем не менее, парень останавливается и дрожащими руками выбрасывает из баула пачку за пачкой.
От души, братан! Хорош, оставь себе.
Строгая изоляция! — в тоске повторяет парень.
За поворотом продола меня манит пальцем вертухай и, показывая глазами на того, который только что словился с приятелем, тихо говорит:
Он подходил к камере? Разговаривал? О чем?
Хуй его знает, я за ним не пасу. Он вообще сзади меня шёл.
Правильно, — удовлетворённо говорит вертухай, — нельзя закладывать товарищей по несчастью, пошли со мной.
Ну, думаю, будет мне сейчас спец. Но соседний коридор оказался больничным, а камера, в которую я зашёл, одной из тех, где я уже был, и зашёл я в неё как домой, с удовольствием отметив, что народ в хате подобрался приличный, а место под решкой как будто было приготовлено для меня. Через пару часов хату разгрузили, и осталось нас буквально пятеро на семь шконарей. С тех пор, как у меня появился бандажный пояс, который прямо подпадает под определение запрета, он стал, вкупе с немалым сроком на тюрьме и тяжким обвинением, визитной карточкой моей арестантской авторитетности. Даже вертухаи изредка уважительно интересовались, кто мне его разрешил, на что я отвечал, что лично начальник тюрьмы.
