кажется нереальным.
– Проходи, Димочка! – воркочет мама. – Чаю хочешь?
– Хочу.
– Проходи, сейчас все расскажешь. И Женечка сейчас придет. Только что звонила, минут через двадцать будет. Очень по тебе соскучилась…
И тут я начинаю сползать по стенке.
А вы бы не сползли?
Театр абсурда.
Я пью чай и жду Женю. Попутно говорю что-то о Европе – на полном автомате, сам не понимаю, что за чушь несу. Двадцать минут ползут долго. Наконец раздается звонок в дверь, я срываюсь с табуретки и галопом несусь в прихожую.
Открываю. В двери стоит Женя.
Я едва узнаю ее: волосы ее отрасли, они почему-то черного цвета, гладко зачесаны и собраны сзади в хвост. Она в военной камуфляжной форме, в высоких шнурованных ботинках. На щеке у Женьки – длинный розовый шрам, заживший, но все равно заметный и очень страшный. А сзади Жени стоят два амбала – тоже в камуфляже, и с автоматами Калашникова.
Ничего себе встреча после долгой разлуки. Моя любимая лично пришла арестовать меня?
А она делает шаг вперед, виснет у меня на шее, и целует взасос. А потом быстро впихивает в прихожую и захлопывает за собой дверь. Амбалы остаются на лестничной клетке – родители, к счастью, не успевают их заметить. Вот они, старички мои, уже набежали, целуют Женьку и радуются. Хорошо им радоваться… А мне снова становится жутко. Что ждет меня дальше, что?
– Мама, папа! – громко говорю я. – Извините, но нам с Женей нужно поговорить! Позвольте нам поболтать пять минут наедине!
Я хватаю Женю за руку и тащу ее в свою комнату. Бывшую свою – уже давно это папин кабинет. Женя входит в комнату, вырывает свою тонкую ручку из моей сведенной судорогой клешни и плашмя падает на диван, даже не сняв ботинок.
– Ох, как я умоталась! – говорит она.
– Что все это значит?
– Что именно?
– Ну, все это… Вся чертовщина, которая произошла за эти два месяца. Или ты не обратила внимания, что мы не виделись с тобой так долго?
– Я помнила о тебе каждую секунду.
– Ты по-прежнему… – Я сбиваюсь, мне трудно говорить… – Ты любишь меня, Женя?
– Люблю. Ты – моя жизнь! Иди сюда, милый! – она призывно протягивает руки и улыбается. У нее не хватает переднего зуба, он сломан у самого корня – я почувствовал это уже тогда, когда целовался.
У меня возникает желание – мучительное, постыдное, едва преодолимое. Мне хочется ударить ее. Не просто ударить – как следует избить. Месяц я умирал без нее и пил как сапожник. Еще месяц торчал в психушке без надежды на помилование. Все это время я не слышал от нее ни звука. А теперь она лежит на папином диване в ботинках и тянет ко мне ручонки. Как будто ничего не произошло. Иди сюда, мой плюшевый мишка, я по тебе соскучилась…
– Ты знаешь, что я провел больше месяца в психушке? – тихо спрашиваю я, сжимая кулаки. На мое перекошенное лицо лучше не смотреть – ничего, кроме ненависти, на нем не написано.
Женя бледнеет, глаза ее расширяются. Она вскакивает на ноги, но сохраняет дистанцию – видит, что не стоит подходить ко мне близко.
– Дима, что случилось?!
– Ты оглохла, да? Говорю тебе: меня посадили в психбольницу. Я вышел оттуда только полтора часа назад.
– Тебя? В психбольницу? – она ошарашенно крутит головой. – Невероятно!
– Ты ничего об этом не знала?! – ору я.
– Ничего! Говорили, что с тобой все в порядке! Как ты туда угодил?
– Я не верю тебе! Ты все знаешь!
– Прекрати орать! Как ты попал в психушку?
И тут я понимаю, что придется сказать правду. Правду очень неприятную – и для меня, и для Жени. И никаких шансов утаить ее нет.
– Я напал на Ганса, – бормочу. – Пришел в мэрию… Чуть не убил охранника. Мне грозила статья. Они сказали, что я проторчу в дурке всего две недели, но гнобили меня там до бесконечности…
– О господи! – Ноги Жени подкашиваются, она рушится на диван и обхватывает голову руками. – Мы же просили тебя не трогать Ганса! Почему ты упрямый как осел? Почему не понимаешь простых слов?
– А ты не догадываешься? По-моему, несложно понять, почему! Ну, давай, прояви свою выдающуюся интуицию!
– Из-за меня? – спрашивает она.
– Конечно, из-за тебя! Я не могу без тебя жить! Совершенно не могу! Ты же знаешь это, Женька! Я только хотел спросить у Ганса, где ты находишься…
