увидеть бога воочию?
– В этих разговорах я нашел мало удовольствия. Я никогда не стремился стать богом.
– Ты стремился к этому всегда, Дух Мятежный. И ты уже стал богом! Разве Тайдисянь – не божество? Пускай он являлся предметом поклонения лишь для малой, избранной части людей, но он имеет все признаки высшего существа. Теперь тебе не будет нужды скрывать свое божественное начало. Позволь себе стать тем, кем ты являешься на самом деле, и ты убедишься – только такое существование является естественным для тебя. Я не тщеславен, Мятежник, я даже не претендую на роль младшего божества. Я еще не насладился теми прелестями, которые дает существование в обличье обычного человека. Но ты… Когда я верну тебе память, ты сможешь познать все, что может предоставить тебе вселенная. Бессмертие – опасная штука, Мятежник. Оно станет твоим проклятием, если ты замкнешься в фазе мелочного человеческого существования. Пройдут десятки, сотни лет, и ты обнаружишь, что твое человеческое тело, которое ты пока еще так любишь, стало для тебя тюрьмой. Свифтовский струльдбург покажется беззаботным юнцом-оптимистом в сравнении с тобой. Ты будешь пытаться вырваться из этого круга, но выхода не будет. Потому что для Духа, лишенного памяти, есть только один выход – смерть. И ты снова будешь умирать с каждым своим телом, и терять с ним всю свою накопленную силу, и снова возрождаться в новой телесной оболочке – медленно и мучительно. И в этот момент, когда ты будешь беззащитен, Мятежник, я найду и убью тебя. Убью за одно то, что ты отверг величайший дар Памяти. Слабым нет места в этом мире. Ты предпочитаешь остаться слабым? Что ж, это твое дело. Но помни – в этом случае я буду беспощаден.
– Абаси… – Защитник говорил медленно, голос его был искажен сомнением. – Подожди, Абаси, не подстегивай меня. Я уже принял решение. Но, чтобы убедиться в его правильности, мне нужно увидеть еще одного человека. Сколько времени тебе понадобится, чтобы оживить его? Он умер давно, еще до моего рождения. И я никогда не видел его. Сумеешь ли ты…
– Не беспокойся. – Губы Табунщика растянулись в дружелюбно- снисходительной усмешке. – Я знал, что ты захочешь увидеть его, и заранее озаботился о том, чтобы вернуть его с того света. Пусть это будет моим подарком тебе – в знак самых благих моих намерений. Он действительно интересный человек. И теперь он – мой лучший друг, смею заметить! Только помни – большие надежды приводят к большим разочарованиям!
Табунщик вышел из зала и помчался по коридорам своим легким шагом. Демид едва успевал за ним. 'Это будет мастерская, – подумал он. – Мастерская художника начала века. А обитатель этой мастерской будет одет в синий бархатный балахон, на шее его будет черный галстух, а на носу – пенсне без шнурка. И если будет именно так, то я прав в своих выводах!'
– Иван Дмитриевич, к вам гость! – провозгласил Табунщик, входя в большую мастерскую. Стены ее были увешаны незаконченными картинами, на полу в живописном беспорядке валялись раздавленные тюбики краски и высохшие кисти. Колонны, увитые гипсовыми листьями, овоидные арки и асимметричные, причудливые ниши стен представляли собой кричащие образцы русского модерна. Человек стоял за огромным мольбертом и Демид мог видеть только его ноги в полосатых брюках, почти закрытые длинным балахоном из синего бархата.
– Да-да, Герман Феоктистович, проходите! Всегда рад вас видеть! Кого привели вы на этот раз? Живописную цыганку? Борца французского стиля? Обитателя ночлежки с Большой Рождественской? – Художник сделал шаг из-за своего укрытия и Демид увидел молодого человека в пенсне и маленькой светлой бородкой. Он был красив. Демид понял, почему женщины высшего света отдавались ему с такой страстью. Длинные светлые волосы художника ниспадали на плечи, фигура поражала изяществом и внутренней силой.
– Добрый день… – произнес художник растерянно. Глубоко посаженные серые глаза вцепились в Демида так, что тот не выдержал и опустил взгляд. – С кем имею честь?..
– Я думаю, представление излишне. – Табунщик стоял, сложив руки на груди и явно наслаждался сценой. – Отец и сын! Трогательная встреча через тридцать с лишним лет после смерти первого и через месяц после метаморфозы последнего!
– Отец, ты? – Демид не слышал слов Табунщика. Он осторожно дотронулся до руки Яузы. – Отец… Я даже не знаю, что тебе сказать. Я так хотел увидеть тебя…
– Я тоже хотел увидеть тебя. – В молодых глазах Яузы жила привычная боль. – Увы… Боюсь, что я опоздал.
– Опоздал? Что ты хочешь этим сказать? Я же Демид, твой сын. Вот он – я, стою перед тобой! Почему ты смотришь на меня как на покойника?
– Я скорблю, – сказал Яуза. – Я скорблю по своему сыну. Ты сожрал его, Мятежник! Ты отдал меня Гоор-Готе, когда убедился, что я уже неспособен создавать картины-миры. Я слишком долго засиделся на этом свете. Я был плохо приспособлен для этого века – суматошного и неромантичного. И ты позволил Агею убить меня, а сам перебрался в Алексея. А теперь ты сожрал моего сына, ты смотришь на меня его глазами, и пытаешься вызвать во мне любовь к тебе? Я любил тебя, Мятежник… Но теперь мне нет до тебя дела. У меня теперь новый Хозяин. И он вернул мне мой чудесный дар! С ним вдвоем мы сможем сделать то, что никогда бы не сделали с тобой. Ты был слишком скрытен, ты не доверял самому себе. Ты пытался переиграть самого, а это всегда приводит к поражению…
– Что же мне делать сейчас? – Демид перебил Яузу, голос его стал высок и резок, казалось, еще мгновение, и он набросится на художника с кулаками. – Все вы обвиняете меня! Я так много сделал для вас! А сейчас вы плюете мне в лицо и заявляете, что я вас предал! Скажи тогда, что мне делать?
– Согласись с Германом, стань его союзником. То, что он предлагает – единственный выход для тебя! –
'Вот наконец-то свершилось, – подумал Демид. – Я поймал тебя за яйца, Табунщик! Пока ты об этом не знаешь, но скоро завизжишь как кастрированный боров. Ты будешь вторым в моей коллекции. Вторым после Агея. Вторым, но не последним!'
– Подожди, подожди, Иван. – Голос Защитника неожиданно стал мягким и вкрадчивым. – В каком году ты родился?
– Какое это имеет значение? – Яуза явно был смущен. – Много лет прошло с тех пор. Это было… Это было в тысяча восемьсот пятнадцатом году.
– Неправда! Ты появился на свет в тысяча восемьсот двенадцатом, в год начала Отечественной войны. Ты всегда помнил эту дату, ты не мог ее забыть!
– К чему это? – Яуза устало махнул рукой. – Ты просто пытаешься сгладить горечь поражения, Мятежник. Твои булавочные уколы…
– Не спеши, Абаси. – Демид резко повернулся к Табунщику. – Если твой Яуза и вправду человек, пусть сам отвечает на вопросы. – Он зашагал по мастерской, расшвыривая попадающиеся под ноги кисти, художник провожал его недоуменным взглядом. – Скажи, Иван, ты и вправду – гениальный живописец?
– Гениальность – понятие относительное. Во всяком случае, я достиг немалого искусства…
– В изображении живых и неживых предметов? – Демид язвительно засмеялся. – Ты никогда не рисовал ящериц, Яуза?
– Не помню. Возможно, рисовал. К чему эти вопросы?
– У меня был один приятель, Альфредо – тоже гениальный художник. Он здорово рисовал ящериц. Представляешь, они бегали, как живые!
'
'Заткнись, Мятежник. По-моему, у вас с Табунщиком секреты одинаковые. Наверное, ему будет интересно кое-что узнать про тебя'.
