людьми в Африке, особенно с теми, кто вырос в большом городе. Но теперь он выскочил из самого жерла трагедии, и, видимо, еще не решил, как быть: то ли ублажить свою изголодавшуюся душу, раздув пожар как можно сильнее, то ли укрыться от ужаса, стараясь заглушить его, не заметить; раздираемый этими противоречиями, он был похож на мальчугана, со всех ног бегущего с вестью о большой беде; он даже заикался. Но, в конце концов, он приуменьшил несчастье, как мог: для него не оказалось подходящей роли, рок снова оставил его ни с чем.
Тут из дома вышел Фарах и стал слушать вместе со мной, что рассказывал Белнап. А тот рассказывал, как мирно и хорошо все шло поначалу, не предвещая трагедии. Его повар был в отпуске, и в этот день его 'тото', сын моего старого скваттера и ближайшего соседа по ферме, старого хитрюги Канину, семилетний Каберо, созвал повеселиться на кухню своих приятелей-мальчишек. И когда к вечеру вся компания без удержу веселилась, Каберо притащил ружье своего белого хозяина и стал изображать белого господина перед своими дикими туземными друзьями. Белнап был страстным птицеводом, он продавал каплунов и пулярок и покупал породистых цыплят на аукционах в Найроби, а у себя на веранде всегда держал заряженное ружье, чтобы отпугивать ястребов и сервалов, диких кошек. Потом, когда мы разбирали это дело, Белнап уверял, что ружье не было заряжено, и что ребята нашли патроны и сами зарядили его, но мне кажется, память его подвела, вряд ли они сумели бы это сделать -очевидно, ружье было заряжено и оставлено на веранде. Во всяком случае, как бы то ни было, патрон был в стволе, когда Каберо, с молодым задором бахвалясь перед сверст
никами, нацелился прямо в кучку ребят и спустил курок. Выстрел прогремел по всему дому. Трое детей были слегка задеты и в ужасе выскочили из кухни во двор. Двое остались лежать, тяжело раненые или мертвые. Белнап кончил свой рассказ, проклиная всю Африку и все, что там творится.
Пока мы разговаривали, вышли мои слуги и, не говоря ни слова, вынесли фонарь-молнию. Мы захватили с собой перевязочный материал и дезинфицирующую жидкость. Нельзя было тратить время, заводить машину, и мы бросились со всех ног через лес к дому Белнапа. Фонарь качался на бегу, наши тени метались из стороны в сторону на узкой дороге. Подбегая к дому, мы услышали частые, резкие, хриплые крики -- крики умирающего ребенка.
Дверь на кухню была распахнута, будто Смерть, ворвавшись в дом, снова улетела прочь и оставила за собой полный разгром, как будто в курятнике побывал хорек. На столе горела кухонная лампа, копоть стояла столбом, в маленьком помещении пахло порохом. Ружье лежало на столе возле лампы. Я поскользнулась -- вся кухня была залита кровью. Фонарь-молнию трудно направить в одну точку, но он ярко освещает всю комнату или сцену. Все, что я увидела при свете этого яркого фонаря, я помню особенно отчетливо.
Я знала детей, которые пострадали, встречала их на пастбищах моей фермы, где они пасли скот своих родителей. Вамаи, сын Иононы, шустрый мальчуган, одно время даже учившийся в школе, лежал на полу между дверью и столом. Он еще не умер, но смерть уже нависала над ним, он был без сознания и слабо стонал. Мы отнесли его в сторону -- надо было подойти к другому. Кричал Ваньянгери, самый младший из всей компании. Он сидел, наклонясь вперед, к лампе; кровь била, как вода из насоса, стекая по его лицу, хотя трудно было назвать лицом то, что осталось после выстрела -- как видно, он стоял прямо напротив ствола, и ему целиком оторвало нижнюю челюсть. Он широко раскинул в стороны руки и двигал ими вверх- вниз, как ручками насоса -- так хлопает крыльями цыпленок с отрубленной головой.
Когда вы оказываетесь лицом к лицу с таким чудовищным несчастьем, выход один: где бы то ни случилось -- на охоте или на птичьем дворе -- ты обязан прекратить эти муки любой ценой, и как можно быстрее. Но знаешь, что убить ты не в силах, и от страха теряешь голову. Я охватила руками голову ребенка, прижала ее к себе, и тут, как будто я его и вправду убила, он перестал кричать, вытянулся и застыл, словно деревянный, уронив руки. Теперь я знаю, что значит 'исцелять наложением рук'.
Очень трудно перевязывать раненого, у которого снесло дробью чуть ли не полголовы; пытаясь остановить кровотечение, вы рискуете задушить его. Я приподняла мальчика, положила его на колени к Фараху и велела ему крепко держать голову ребенка: если голова наклонится вперед, я не смогу наложить и закрепить повязку, а если откинется назад, кровь может потечь ему в горло. Но в конце концов мне удалось наложить повязку, пока мальчик сидел неподвижно.
Мы положили Вамаи на стол и приподняли лампу, чтобы разглядеть его поближе. Весь залп попал ему прямо в шею и грудь, он не истекал кровью, только тонкая струйка сочилась из уголка рта. Странно было видеть этого маленького туземца, всегда резвого и веселого, как олененок, таким притихшим. Мы вдруг увидели, что на его лице появилось выражение глубокого удивления. Я послала за машиной -- нельзя было терять время, ребят надо было срочно доставить в больницу.
Пока мы ждали, я спросила, где Каберо, тот мальчик, что стрелял из ружья и натворил столько бед. Белнап рассказал мне тут же странную историю об этом мальчике. За несколько дней до этого Каберо купил у своего хозяина
пару поношенных шортов и должен был заплатить ему одну рупию из своего жалования. Когда, услышав выстрел, Белнап подбежал к кухне, Каберо стоял посреди комнаты с дымящимся ружьем в руках. Секунду он смотрел на Белнапа, потом сунул руку в карман тех самых шортов, которые он только что купил и надел ради праздника, вынул левой рукой из кармана одну рупию и положил ее на стол, а правой рукой положил рядом ружье. И, будто окончательно сведя счеты с миром, он скрылся, но тогда мы еще не знали, что он, сделав этот прощальный жест, буквально исчез с лица земли. Для туземца это был не совсем обычный поступок, потому что, как правило, они ухитряются запамятовать свои долги -- и в первую очередь то, что задолжали белому человеку, -- оттеснить их к периферии сознания. А может, Каберо казалось, что уже настал Судный День и ему пора разделаться с долгами, а может быть, он просто хотел заручиться другом в беде. Или все вместе: несчастье, грянувший выстрел, смерть друзей -- так потрясли незрелый ум мальчика, что все его нехитрые мысли перемешались, так что самое глубоко запрятанное теперь оказалось в центре его сознания. В то время у меня был старый вездеход 'Оверленд'. Никогда я не обижу эту машину попреками, она служила мне верой и правдой много лет, но было трудно заставить ее работать больше чем на двух цилиндрах одновременно. И фары у нее тоже были не в порядке, так что я ездила на танцы в клубе 'Мутайга', завернув в красный шелковый платок керосиновый фонарь, который вешала сзади. Машину приходилось толкать, чтобы она завелась, и в тот вечер мы провозились с ней особенно долго.
Мои гости всегда жаловались на состояние моих дорог, и та гонка со смертью убедила меня, насколько они правы. Сначала я дала править Фараху, но мне показалось, что он нарочно лезет на все глубокие ухабы и колдобины, и я сама взялась за руль. Мне пришлось сначала остано
виться у пруда и вымыть руки в черной воде. Расстояние до Найроби показалось мне бесконечно длинным, я подумала, что за время, потраченное на эту поездку, можно было бы добраться и до самой Дании.
Госпиталь для туземцев в Найроби находится на холме перед спуском в город. В больнице было совсем темно и совершенно тихо. Мы еле добудились нужных нам людей. В конце концов мы нашли старого местного доктора или фельдшера, который вышел к нам в странном ночном наряде. Это был высокий, очень спокойный толстяк, и у него была привычка делать какой-нибудь жест сперва одной рукой, потом непременно другой. Помогая вынести Вамаи из машины, я почувствовала, что он пошевельнулся и как-то вытянулся, но когда мы внесли его в ярко освещенную комнату, я поняла, что он мертв. Старый врач, махая рукой, все твердил: 'Он мертвый'. И тут же, указывая на Ваньянгери, повторил: 'Он живой'. Больше мы с этим стариком не встречались: я не ездила ночью в госпиталь, а он, вероятно, только по ночам и дежурил. Тогда меня страшно раздражала его суетливость, но некоторое время спустя мне стало казаться, что сама судьба, безучастно раздающая смерть или жизнь, встретила меня на пороге больницы, облаченная в диковинные просторные белые плащи, один поверх другого.
Но Ваньянгери вдруг очнулся, когда мы привезли его в больницу, и тут же затрясся от страха; он боялся, что мы его бросим, цеплялся за меня и за кого попало, рыдал и вопил в диком отчаянии. Наконец, старый Гоан сделал ему укол, взглянул на меня поверх очков и сказал: 'Он живой'. И я ушла, оставив детей в больнице -- и мертвого и живого, на носилках -- судьба определила, кому из них жить, а кому -- не жить.
Белнап ехал за нами на своем мотоцикле, главным образом, для того, чтобы помогать нам завести машину, если она застрянет в пути; теперь он сказал, что надо непременно заявить о несчастье в полицию. Мы поехали в центр города, на полицейский пост у Речной дороги, и сразу окунулись в ночную жизнь Найроби. Белого полисмена на дежурстве не было, и пока за ним посылали, мы ждали его около нашей
