Рессоры новые вы достанете?! Машины гробить вы все мастера!.. За Шиловичами мы свернули с шоссе на грунтовую заброшенную дорогу, проехали тихонько кустарником, и я велел остановиться. Хижняк, вытирая пот, вылез из кабины и начал осматривать машину, но я приказал: - Потом! Возьми автомат и за мной! Оставив его в кустах возле хутора, я направился прямиком к хате. Яростно лаяла и рвалась на цепи собака. В окне показалось женское лицо, и тут же на крыльцо вышел мужчина, как я понял, сам хозяин, и, прикрикнув на собаку, настороженно рассматривал меня. На нем были старенькие, но чистые рубаха и штаны, ноги босые, лицо небритое, печальное, прямо иконописное. - День добрый... Я из воинской части восемнадцать ноль сорок. Чтобы у него не возникло каких-либо сомнений, я вынул и, раскрыв, показал армейское офицерское удостоверение личности со своей фотографией. Он взглянул мельком и молча, с какой-то удручающей покорностью посмотрел на меня. - Скажите, - приветливо начал я, утирая платком лицо и лоб, будто перед этим долго шел по жаре, - если не ошибаюсь, вы товарищ Окулич? - Так... - растерянно произнес он. - Очень приятно... Я здесь в командировке... У меня к вам небольшой разговор... И хотелось бы умыться и малость передохнуть. Не возражаете? - Можна. Немного погодя я сидел у стола в бедной по обстановке, но чистенькой, несмотря на земляной пол, хате. Направляясь сюда, я, между прочим, подумал, что Окулич предложит мне самогона - у него ведь имелся 'аппарат', - и заранее решил не отказываться. Я готов был отпробовать с ним любой гадости в надежде, что, выпив, он разговорится. Однако не то что выпить, он даже сесть не предложил - это сделала, выглянув из-за перегородки, его жена. Приземистая, рябоватая, она возилась в кухоньке возле дверей, потом принесла и поставила на стол крынку с молоком - молча и не налив в стакан - и снова скрылась за дощатой перегородкой. Я был уверен, что Окулич сам расскажет мне о Николаеве и Сенцове, надо только его разговорить, и сразу доверительно сообщил, что часть моя стоит в Лиде, мы занимаемся охраной тылов фронта, боремся с бандами и дезертирами. Дело это нелегкое, и очень многое зависит от помощи населения. Окулич сидел на лавке по ту сторону стола, подобрав под себя босые ноги, и молча слушал, и словом не поддерживая разговор. Я сам налил в стакан молока, сделал глоток и, похвалив, непринужденно продолжал: - Вы, очевидно, нездешний? Откуда родом? - Из Быхова, - сказал он; у него был негромкий глуховатый голос. - Могилевский... А здесь давненько? - Третий год. - И при немцах здесь жили? - Я обвел взглядом хату. - Тут. - А не боязно? - улыбнулся я. - На отшибе-то, у леса? Окулич неопределенно пожал плечами. На божнице в переднем углу стояли иконы, католические, хотя Окулич был родом из области, где эта религия среди белорусов не распространена. И что я сразу себе отметил - ни одной фотографии на стенах, никаких украшений или картинок. Я рассказал ему о Могилеве, где после освобождения мне пришлось побывать, о разрушениях в городе и перевел разговор на жизнь здесь - в Лиде и в районе. Он слушал молча, глядел скорбными, как у мученика, глазами, даже на самые простые вопросы отвечал не сразу и односложно, беседа с ним явно не ладилась. Может, он мне не доверял?.. Он не прочел, не рассмотрел толком мое удостоверение личности, может, надо ему представиться еще раз? - А это что - католические? - глядя на иконы, полюбопытствовал я. - Няхай... При этом он сделал вялый жест рукой: мол, не все ли равно? - В Лиде мне сказали, что вы были связаны с партизанами. Надеюсь, что и нам вы поможете... Прочтите, пожалуйста... Из кармана гимнастерки я достал и, развернув, положил перед ним на стол другое, подробное удостоверение. Он нерешительно взял и принялся читать. В документе говорилось, что я являюсь офицером войск по охране тылов фронта, и предлагалось всем органам власти и учреждениям, воинским частям и комендатурам, а также отдельным гражданам оказывать мне всяческое содействие в выполнении порученных заданий. На листке удостоверения имелись моя фотография, две четкие гербовые печати и подписи двух генералов: начальника штаба фронта и начальника войск по охране тыла фронта. Медленно все прочитав, Окулич возвратил документ и удрученно посмотрел на меня. - Скажите, пожалуйста, - пряча удостоверение, сказал я. - Вы здесь на этих днях... сегодня, вчера или позавчера, посторонних кого не видели? Гражданских или военных? Никто к вам не заходил? - Не, - помедлив, сказал Окулич, к моему немалому удивлению. - Может, встречали здесь кого? - Не. - Припомните получше, это очень важно. Может, видели здесь в последние дни, - подчеркнул я, - посторонних или заходил кто-нибудь? - Не, - повторил Окулич. 'Вот тебе, бабушка, и Юрьев день!' Ошибиться я не мог. Хутор этот был первым по дороге из Шиловичей на Каменку, причем описание Блиновым хаты, надворных строеньиц - все в точности соответствовало тому, что я увидел, подходя сюда. И собака соответствовала, и ее будка, и сам Окулич по внешности соответствовал. Более того, я без труда даже определил место в кустах и дуб, откуда Блинов наблюдал Окулича и тех двоих офицеров. Однако Окулич утверждал, что в последние дни к нему никто не заходил. И до встречи он представлялся мне тихим, неразговорчивым, но рисовался иным. Он произвел на меня странное, малоприятное впечатление какой-то своей бессловесной покорностью; я не мог не почувствовать его внутренней напряженности - беспокойства или страха. А собственно, чего ему меня бояться? И жена его, тихонько возившаяся в кухоньке, такая же молчаливая и неулыбчивая, мне тоже не понравилась, возможно, своим недобрым хитроватым лицом и частым настороженным выглядыванием из-за перегородки. Я отчетливо ощущал, что им обоим тягостен мой визит. Впрочем, это еще ни о чем не говорило. И мои антипатии, как и симпатии, никого не интересовали - нужны были факты. А фактом было, что двое подозреваемых нами лиц заходили позавчера к Окуличу, находились у него некоторое время, и у Окулича имелись основания скрывать это посещение. Я с огорчением сознавал, что разговор с ним мне больше ничего не даст. Наступила минута, которая нередко случается в нашей работе: ты располагаешь какими-то, подчас противоречивыми, сведениями о человеке, ты видел его и побеседовал с ним, и тебе предстоит что- то для себя решить, сделать определенный вывод. Католические иконы наверняка стояли на случай возможного прихода аковцев; они могли в любой момент наведаться сюда, и принадлежность хозяев хаты к одной с ними вере должна была, очевидно, как-то расположить, смягчить их. Да и немцы к католикам относились все же лучше, чем к православным. Отсутствие семейных фотографий наводило на мысли о родственниках Окуличей, о их связях и довоенной жизни. Я еще подумал - получают ли они письма и от кого? Меня занимал и ряд второстепенных вопросов, но главными сейчас были: что за отношения между Окуличем и Николаевым и Сенцовым, зачем они приходили и почему он скрыл от меня их позавчерашний визит, если они действительно советские офицеры? Почему?.. С какой целью?.. И еще: что было в вещмешке, который видел Блинов, и куда он делся, где его спрятали или оставили, когда спустя час они выходили к шоссе? Жданный мною как манны небесной разговор с Окуличем ничего не дал и ничего не прояснил, а обстоятельства требовали немедленных решительных действий. Я шагнул к раскрытому окну, сложил ладони рупором и крикнул - позвал Хижняка. Спустя секунды, выскочив с автоматом в руке из кустов, он бежал к хате. Собака, бешено лая, прыгала и рвалась на привязи. Я посмотрел на Окулича - он встал и, оцепенев от страха, глядел в окно...
42. ПОДПОЛКОВНИК ПОЛЯКОВ
Он начал в Гродно с 'доджа' и заканчивал день 'доджем'. Старший лейтенант вернулся из Заболотья вечером. Судя по его усталому виду, по измятому, перепачканному обмундированию, он старался на совесть, однако никаких следов или улик в рощице, где была найдена машина, обнаружить не удалось. Опрос местных жителей тоже ничего не дал - ни появления машины, ни приехавших на ней никто не видел. Отпечатки протектора угнанного 'доджа' сфотографировали с опозданием, и пакет со снимками Поляков получил, когда уже смеркалось. В полутьме он не стал их рассматривать, решив сделать это на продпункте после обеда, который по времени оказывался поздним ужином. День был насыщенный, и с чувством удовлетворения он отметил, что успел почти все. Снятие копии с медицинского заключения о смерти шофера (чтобы уяснить, чем его убили и как) можно было поручить и кому-либо из подчиненных. Под вечер он разговаривал по 'ВЧ' с начальником Управления генералом Егоровым - тот просил 'по возможности не задерживаться'. Егоров вообще не любил, когда начальник розыскного отдела отлучался более чем на сутки, но Поляков сказал, что должен заехать в Лиду и сможет вернуться только завтра, очевидно, к вечеру. Генерал, недовольный, положил трубку. Рано утром Поляков так торопился, что не мог уделить Алехину и нескольких минут, отчего ощущал себя перед ним словно бы в долгу. Теперь, когда все самое важное в этой поездке было уже сделано, на первое место в его мыслях выдвинулось дело 'Неман'. Вчера сразу же после получения текста дешифровки он запросил через ВОСО* данные о движении эшелонов в пе- --------------------------------------* ВОСО (военные сообщения) - органы тыла, занимающиеся перевозками войск, военной техники и грузов. риод с 9 по 13 августа по шести железнодорожным узлам в оперативных тылах фронта. Сведения уже подготовили, надо было сесть спокойно и, отстранясь от всего, проанализировать их. Поляков решил сделать это в Лиде, обсудив все с Алехиным и уделив делу 'Неман' часть ночи, а если понадобится, и всю первую половину дня. После разговора с генералом он соединился со своим заместителем и приказал немедля отправить в Лиду, в отдел контрразведки авиакорпуса, сведения, полученные из ВОСО. Было
