- Лесной форт, - подшучиваю я, оглядывая приподнятый на фундаменте сруб, сложенный из толстых бревен.
- Факторию строили давно, в гражданскую войну... - отвечает девушка. - Пошли, я познакомлю вас с отчимом. - Грустная улыбка мелькает на лице девушки.
Отряхнув друг у друга снег и скинув меховые кухлянки, поднимаемся на крыльцо. Мария открывает дверь, обитую мохнатой лосиной шкурой.
Длинный прилавок разделяет помещение магазина. Полки за прилавком гнутся под тяжестью товаров: вижу капканы и ружья, свинец и порох; телогрейки, сапоги и валенки; яркий ситец и палаточный брезент; чайники, кастрюли и котелки; штабеля плиточного чая, пачки душистого черкасского табака и полный ассортимент продуктов.
Такого изобилия не было на колымских факториях - ведь шла война, и завоз на Север был ограничен. Вероятно, в этой уединенной фактории скопились старые многолетние запасы.
На прилавке громоздятся в беспорядке горы пушистых беличьих шкурок. Меха не успели убрать. Кажется, что охотники лишь недавно вытряхнули из походных мешков всю свою добычу.
У старомодной конторки, спиной к двери, на высоком самодельном табурете восседает грузный человек в полинявшей гимнастерке без пояса. Он громко щелкает костяшками счетов. Бледный свет, проникая сквозь обмерзшие стекла, освещает литую шею, мясистый затылок, взъерошенные серебристые волосы и широкую спину с опущенными плечами.
Человек в гимнастерке не оборачивается на скрип двери и шум легких шагов Марии. Неучтивость хозяина кажется странной, ведь он слышал лай собак нашей упряжки.
- Приехали... на мою шею! - вдруг бурчит незнакомец, не оборачиваясь.
Мария вспыхивает, брови крыльями сходятся на переносье, глаза загораются. Стальной блеск этих ясных и чистых глаз я видел в палатке после злой Костиной шутки. Нарушая тишину магазина, я громко кашляю.
Человек у конторки вздрагивает, оборачивается и проворно сгребает с лакированного пюпитра свои бумажки. Бледно-голубые глазки подозрительно ощупывают меня, полное лицо краснеет, а широкий лоб блестит капельками пота.
- Извините... Думал, родственнички пожаловали.
Он поспешно встает, протягивая пухлую красноватую ладонь:
- Котельников.
Знакомимся.
- Неплохой урожай, - киваю на груду беличьих шкурок.
Заведующий факторией тревожно косится на прилавок.
- Пушнину считаю - инвентаризация, - словно оправдываясь, говорит он, сокрушенно разводя руками.
- Зачем вы говорите неправду? - тихо говорит Мария. - Эту пушнину вам сдал Чандара.
- Чандара? Мария, вы знаете Чандару?!
- Он сдает нам пушнину...
- По-твоему, я не должен принимать белку! - покраснев, кричит Котельников, не стесняясь гостя.
- Вы должны принимать пушнину у охотников. Откуда вы знаете, как Чандара получает эти горы мехов?
- Буду я еще разбирать, как он ее получает! Фактории нужны белка и план.
Теперь я понимаю смущение Котельникова. Кочевники Синего хребта нигде не числятся - не приписаны к национальным советам, и Котельников не имеет права принимать пушнину от Чандары.
Но может ли заведующий факторией в суровое военное время считаться с правилами? Ведь на 'мягкое золото' мы покупаем боевые самолеты для фронта!
- Послушайте, Котельников, когда у вас был Чандара? Мне очень важно это знать.
- Чандара уехал вчера.
- Верхом?
- Да, у него были ламутские учаги.
Так вот чей след мы видели на склоне увала! Догадался ли Чандара, чьи топоры стучали в тайге?
Может быть, и Нанга была тут, совсем близко?
- Чандара всегда приезжает один, неизвестно откуда, он не пускает своих охотников на факторию, - нахмурившись, отвечает Мария. Волнуясь, она скручивает свой шерстяной поясок, и мне чудится теперь что-то бесконечно милое и детское в быстром движении ее худеньких пальцев.
Коротко рассказываю о появлении Чандары в Западной тундре, о похищении Нанги, о таинственных стойбищах Синего хребта и наших планах освоения далеких горных пастбищ.
Странное выражение появилось на лице Котельникова, когда он услышал о походе к Синему хребту.
Телеграмму Чукотторга о снабжении пастухов совхоза из Омолонской фактории он принимает, едва скрывая раздражение. Я перехватываю быстрый взгляд, сверкнувший ненавистью.
Склады уединенной фактории ломятся от товаров, и мне непонятна эта беспричинная злость. Однако Котельников соглашается снабжать продовольствием пастушескую бригаду Ромула. Вероятно, он не хочет осложнять отношений с представителями оленеводческого совхоза.
Радуюсь успешному завершению переговоров: теперь участники похода получат великолепную продовольственную базу на зимних пастбищах Омолона.
Приглушенный лай собак доносится с улицы. Перегоняя друг друга, кидаемся с Марией к двери и сбегаем по ступенькам крыльца.
Великан в меховой куртке, опрокинув нарту, ухватив потяг, едва сдерживает ездовых собак. Натягивая постромки, они рвутся в драку к нашей упряжке.
- Пан, назад! - гремит густой голосище.
- Булат, ко мне! - звонко откликается Мария.
Нелегко утихомирить освирепевших псов. Дедушка Михась, улыбаясь, посматривает на пылающее лицо Марии.
Она обнимает за шею грозного Булата, и передовик мирно трется острыми волчьими ушами о ее колени.
Негостеприимно встречает своего родственника Котельников. Насупившись, он даже не здоровается с дедушкой Михасем, когда мы втроем входим в магазин.
- Ну, купец, принимай пушнину... - Михась вытряхивает из брезентового мешка на прилавок груду мягких горностаевых шкурок.
- Мария, где вы добыли столько горностая? - спрашиваю я шепотом.
- На Горностаевых озерах. Мы с дедушкой промышляли там весь месяц, тихо отвечает она.
Котельников долго и придирчиво оценивает пушнину. Отборные шкурки были сняты чисто, и Михась насмешливо разглядывает злое, вспотевшее лицо своего родственника.
Почему Котельников плохо относится к своим близким? Удобно ли спросить об этом Марию? Дело с продовольствием уладилось. Пора возвращаться в пастушеский лагерь, но мне не хотелось так быстро покидать факторию.
- Оставайтесь у нас, а завтра утром поедете, - как бы угадывая мои мысли, просто говорит Мария.
Решаю переночевать на фактории, и мы отправляемся кормить собак. Раздавая юколу, я спрашиваю Марию, почему она не любит своего отчима.
- Он много горя принес маме и... душу променяет на деньги.
- А где ваша мама?
- Мама умерла...
Слезы на глазах, побледневшее личико, нахмуренные брови заставляют меня пожалеть о вопросе.
- Простите, Мария, я не знал о вашем горе.
- Это было давно... - Девушка встряхивает волной золотистых волос и вдруг тихонько касается моего плеча.
Теперь мне понятна грустная задумчивость Марии. В глуши тайги она росла без материнской ласки. Дедушка Михась вряд ли мог заменить ей мать.
