- Что, не понравилось? Это тебе не диссертация... Полтора миллиона на ногах - к приискам гонишь, а на меня напираешь... Вот и решай теперь.
Читаю ультиматум. И только сейчас представляю всю глубину ответственности и риска перегона полудиких тундровых оленей в глубь девственной тайги. Как заглянуть в будущее, увидеть, что ожидает меня на плоскогорьях Синего хребта? Имеет ли право директор в государственном хозяйстве требовать единоличной ответственности? Ведь личная ответственность в советском хозяйстве сочетается с коллективной. А если распустим табун в тайге? Что тогда?
Последний ход рассчитан тонко: не лучше ли действительно отступить, повернуть табун на Колыму и спокойно плыть по течению, ни за что не отвечая?
Директор хитровато щурится, словно читая скрытые мысли, и преспокойно ожидает ответа. Сейчас он его получит! Хватаю ручку и подписываю 'кабальную грамоту'; жирная клякса срывается с пера вместо точки.
- Тьфу ты, бес, подписал!..
- Пишите теперь распоряжение Ромулу ставить табун на отел в Омолонской тайге.
- Черт с тобой, лезь в омут, Жюль Верн омолонский!..
Махнув рукой, директор быстро пишет приказ на клочке бумаги, ломает перо, вытаскивает из кармана печать и прихлопывает бумажку так крепко, что на столе подпрыгивают и звенят стаканы.
Катя тихо вскрикивает во сне, откидывая одеяло.
- Бери, что ли... Хватит на чужих жен поглядывать, - вдруг смеется Алексей Иванович. - Любуйся на Омолоне своей Марией.
Беру приказ. Сердиться не могу, буйная радость теснит грудь. После отела оленей из тайги уже не повернешь, судьба похода к Синему хребту решилась.
Прощаюсь. Говорю, что выеду на Омолон утром.
- В такую пургу ехать? Окончательно спятил...
- Нужно, ждут вашего приказа на Омолоне.
Хочу во что бы то ни стало перехватить Ромула в бригаде у Прокопия и завернуть на Омолон. Прошу Алексея Ивановича не показывать моего обязательства никому на усадьбе, не мешать делу обезличкой в походе, ведь Ромул должен головой отвечать за табун.
- Не учи... без тебя знаю! Что же я, не советский человек, что ли? ворчит он, пряча документ в полевую сумку.
Я задумался. Еще не поздно повернуть табун. Может быть, директор опытнее в этих делах, и лучше послушать осторожного совета, пока не поздно... Вспоминаю товарищей и вдруг с особой остротой понимаю, что выиграл битву, отступать нельзя.
- Поехал. Не поминайте лихом!
- Ой, да упрямый ты... чалым.
Он сжимает на прощание руку, и злость больше не портит красивого цыганского лица. В эту вьюжную ночь я не предполагал, что свидеться нам больше не придется - непредвиденные обстоятельства навсегда разведут наши пути.
Глава 7. НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА
Ночью я распечатал письмо Марии. За окном по-прежнему бесновалась пурга. Пинэтаун крепко спал на койке, раскинув руки. В потертом конвертике оказался смятый листок, исписанный знакомым мелким почерком. Вот что писала девушка:
'Пишу потому, что не знаю, увидимся ли мы. Помните, как хорошо было вместе: тихим пламенем горела лампа, время близилось к полуночи, а мы долго перебирали омолонские камни, рассматривали золотой самородок. Я была так счастлива. Теперь у нас часто бывает Костя. Дедушка подружился с ним. Костя привозит нам книги из походной библиотечки, и все такой же - нарочно злит меня. Снова перечитала 'Как закалялась сталь'. У жизни нужно брать только хорошее, воспитать в себе правдивость, справедливость, настойчивость и выдержку, умение постоять за себя и своих товарищей. Вам я все могла говорить и не скрывать ничего. Быть может, наши души и мысли очень близки друг другу? Не хотела посылать письмо и даже смяла его. Но Ромул говорит, что вернет оленей на Колыму, и Вы, может быть, не приедете к нам никогда. Я хорошо понимаю - можно так слиться с делом, которому служишь, что не останется ни места, ни желания, ни времени собственному 'я'. Если можно, приезжайте.
В а ш д р у г М а р и я'.
Письмо взволновало, как нежное прикосновение дружеской руки. Я завидовал Косте: он мог когда хотел видеть Марию, слышать ее голос и говорить с ней. Хотелось чем-то хорошим отблагодарить девушку за ласковое слово. Вот тут я и вспомнил о Булате. Оделся, снял со стены свой зауер и выбрался на улицу.
Долго пришлось карабкаться по сугробам, проклиная пургу, к одинокой хижине Михаила. В окошечке не было света - каюр спал. И я едва добудился старика, барабаня изо всей мочи в обмерзшие стекла.
Неожиданная просьба, да еще в полуночье, удивила каюра. Я просил отдать, в обмен на ружье, Булата - передовика Михайловой упряжки. Михаил купил Булата у промышленников слепым щенком, вырастил в крепкого ездового пса и обучил водить упряжку. Часто каюр брал с неутомимым Булатом первые призы на районных гонках, и передовика, похожего на волка, мечтали заполучить многие каюры Нижне-Колымской тундры.
Но и мое ружье славилось на весь район метким боем. В этой стране дичи ему не было цены. У Михаила разгорелись глаза: весной и осенью он промышлял пролетных гусей и такое ружье имело для него особую ценность.
Старый каюр осторожно поглаживал блестящие 'крученые' стволы, покачивая седой головой:
- Эх, парень, знать, присушила тебя девка, коли дорогое ружьишко отдаешь!
Для виду старик поторговался, попросил в придачу дроби и, не вытерпев, ударил по рукам, уж больно хотелось поскорее получить драгоценное ружье.
Кто мог подумать, что несколько часов спустя этот счастливый обмен сохранит нам с Пинэтауном жизнь.
И вот нарта скользит по льду Колымы. Темно, не видно собак в снежной сумятице пурги. Потяг натянут, где-то впереди наваливается на постромки Булат с дюжиной ездовых псов. Передовик отлично ведет упряжку сквозь пургу.
Ветер воет и пронзительно свистит, крутит и гонит снег по темному, оголенному льду. К счастью, дует в спину, и упругий воздушный поток подгоняет нарту.
Передо мной покачивается на санях белая фигура Пинэтауна, укутанная в меха. Юноша правит, чутьем угадывая незримые приметы санного пути. Пора сворачивать в Боковую виску, она где-то тут близко и поведет нас к низкому, левому берегу Колымы.
Отыщет ли Пинэтаун в слепящем снежном вихре узкий вход в протоку?
За пазухой кухлянки, в кармане лыжной куртки, спрятан заветный приказ. Тут же, у самого сердца, письмо Марии в маленьком истертом конвертике. Теперь письмо долго будет кочевать со мной в снегах.
Дорогой ценой куплен приказ о наступлении: всю душу вымотали два месяца треволнений на усадьбе. Припоминаю жаркие схватки на совещаниях и документ, оставленный в залог директору, затягивающий мертвую петлю при малейшей оплошности.
В санях увязаны в палатку походная печка, спальные мешки, рюкзаки с нехитрым скарбом и двухнедельный запас продовольствия. На собаках едем к Прокопию, где пережидает пургу Ромул. Дальше на Омолон ринемся на сытых, отдохнувших оленях.
Сквозь вой пурги впереди чудится странный металлический лязг.
- Слышишь, Пинэтаун?
Юноша кивает и останавливает нарту:
- Неужто лед ломает?
Пинэтаун тревожно прислушивается к необычным звукам. Металлический грохот слышится яснее и яснее, приближаясь с каждой секундой. Снежная пелена засветилась словно изнутри, и вдруг совсем близко смутно вспыхивают огни.
Ну и дьявольщина!
Что-то большое, гремящее ослепляет фонарями, наползает из тьмы, лязгая железом; кажется, навстречу мчится грохочущий паровоз.
Булат с рычанием прыгает в сторону, увлекая растерявшихся собак. Нарты опрокидываются. Прыжок
