чувство ужаса перед молчанием, одиночеством погнало меня в Москву. А здесь обратное. Тоска по родине. Скопище людей. Эгоцентризм.
Москва разлучила меня с родиной окончательно - Москва, с ее гамом и сладким треном. Учился на ВЛК, а вечером куда? В ЦДЛ, в ресторан, деньги появились, книги стали выходить. Разговоры, встречи, суета сует, погружаешься с головой в вавилонское чрево. Привыкаешь и без нее уже не можешь. Так появились люди города, которые не могут жить без гари, у них аллергия на чистый воздух. Я многое утратил без родины. Тем более далековато, не поедешь запросто, как Куняев в Калугу. Я завидую Василию Белову, завидую Виктору Астафьеву, Распутину, Лихоносову.
В. Б. Мне кажется, перечисленные тобой писатели, живущие в провинции, выбрали средний путь. Все- таки они, чтобы не погружаться с головой в провинциальные будни, не зарастать тиной, до трети времени проводили в Москве. Совсем не выбираться из провинции писателю, по-моему, нельзя. Нужна сильная литературная среда, нужен немного и гам столичный, и чувство мирового пространства. Те же Борис Екимов или Слава Дегтев регулярно появляются и в Москве, и в Переделкине, и на яснополянских литературных встречах.
И так во всех литературных галактиках. Белов, Распутин и Астафьев в лучшие свои годы до трети времени проводили в Москве, нужна была взаимная подпитка. А потом от суеты московской возвращались в свои укромные места. Писать, работать. Без Москвы, без литературного общения любой писатель задыхается, нет движения, нет контроля, нет необходимой атмосферы. Ну а твоя рязанская деревня не является таким же 'укрывищем'?
В. Л. Нет. Каждый край в России помечен особой музыкой, разлитой в воздухе. На Севере, ты же знаешь, музыка совсем другая. Север - это бесконечное пространство. Там музыка пространства, музыка русской воли. Собственно, оттуда и начинается русское пространство, мы же - северная страна. И в Сибирь шли с Севера, не с Юга. Наш русский клубок, русский свиток разматывался с северных земель до Тихого океана. Устюг, Архангельск, Холмогоры - там очень чувствуешь гул пространства. Другая языковая культура, другой образ жизни. Наша крестьянская аристократия. Вот если сравнивать дворянина-однодворца и князя, то помор - это князь по сравнению с рязанским мужиком, не в обиду будь сказано. У нас же не было холопства, крепостных, татарщины не было. Потому Север явился хранителем культуры всей Древней Руси. Удивительно, но все киевские былины записывались у нас на Севере. А в Киеве все давно выжжено, вытоптано поляками, литвой, кем угодно. Бабку поморскую можно было сутками слушать. А слово - это душа народа.
В. Б. Ты говоришь, у Русского Севера своя культура. Это народная аристократия. Может быть, поэтому и журнал 'Север' с шестидесятых годов, как минимум, два десятилетия уверенно вписывался в обойму лучших всесоюзных журналов. Называли 'Новый мир', 'Наш современник', 'Москву', 'Знамя', ленинградские журналы и обязательно из провинциальных журналов добавляли 'Север'. Мы с тобой - оба северяне, земляки, оба и рождены журналом 'Север' как писатели. Так же, как наш друг Валентин Устинов, как Юрий Галкин, Виталий Маслов. Я помню, первую свою критическую статью послал в 'Север', еще когда служил в армии, в Козельске, никого еще в журнале не знал, но чувствовал какую-то свою органическую принадлежность к нему. Не Бог весть какая статья была, написана совместно со старшей сестрой Верой Гладиковой, ныне работающей в Национальной библиотеке Карелии. Как ты знаешь, статьи критиков печатаются на последних страницах журнала, и вот на самой последней странице заканчивается моя статья, а рядом, на внутренней стороне обложки, твой еще безбородый портрет и сообщение, что в следующем, восьмом номере за 1972 год будет опубликована первая повесть начинающего архангельского автора Владимира Личутина 'Белая горница'. Так что мы с тобой стык в стык стали авторами нашего родного журнала. Ты - как прозаик, я - как критик.
Мне эта публикация перевернула всю жизнь. Не скрою, до того обращался я несколько раз в московские журналы, но безрезультатно. Так бы и остался, может, быть, инженером-химиком, страстным почитателем русской литературы, мало ли таких среди технической интеллигенции семидесятых годов?! Но я стал автором ценимого среди всей интеллигенции журнала, меня пригласили и дальше сотрудничать. Значит, пора завязывать с кандидатской диссертацией по химическим добавкам, рывком поступил в Литературный институт, куда приняли опять же благодаря публикации в 'Севере', а вскоре и вообще ушел из мира техники, пойдя работать в 'Литературную Россию'. Знаю, что и тебя публикация 'Белой горницы' в 'Севере' вдохновила на уход в писательство, на чистые хлеба. Далее на ВЛК при Литинституте, где мы с тобой и познакомились. Каждый из нас многим людям обязан в своей литературной жизни, но 'Север' - это крестный отец в нашем творчестве.
Кто только из знаменитых писателей не побывал в 'Севере'?! Василий Белов и Федор Абрамов, Валентин Распутин и Виктор Астафьев, Даниил Гранин и Анатолий Знаменский, Сергей Залыгин и Евгений Носов. И я уверен, всю славу журналу создал наш с тобой старший наставник, друг, прекраснейший человек и великолепный писатель Дмитрий Яковлевич Гусаров. Увы, явно недооцененный писатель; его роман 'За чертой милосердия' я отношу к лучшим страницам нашей фронтовой прозы. Человек редкого писательского и редакторского мужества. Он не побоялся опубликовать 'Привычное дело' Василия Белова, на что не решился Александр Твардовский. А сколько таких случаев было! И 'Наш комбат' Даниила Гранина, и переписка Твардовского, публикация повести Паустовского, воспоминания о ссылке Анатолия Знаменского... Сколько раз на секретариате Союза писателей ругали за непослушание 'Север' и его главного редактора! Впрочем, и мы с тобой добавили хлопот Дмитрию Яковлевичу, привнесли свои краски в общий северный праздник непослушания. Как ты вышел на этот журнал? Кто тебя приветил поначалу? Как сложились отношения с Дмитрием Яковлевичем Гусаровым?
В. Л. Журнал 'Север' лично для меня открылся двумя ярчайшими произведениями. Не по объему громадными, а по нравственной сути. Повестью Василия Белова 'Привычное дело' и романом самого Дмитрия Яковлевича Гусарова 'За чертой милосердия'. Ты верно сказал, что это одна из лучших книг о Великой Отечественной войне. Это был его звездный час в литературе. Он переступил черту дозволенной гладкописи...
В. Б. Уверен, такое могло случиться с ним гораздо раньше, но первую же его книгу о войне подвергли разрушительному разгрому. Заставили переписать, как Фадеева 'Молодую гвардию', и Гусаров долго не мог прийти в себя, вернуться к той первоначальной художественной дерзости. К счастью, не сломался, фронтовой опыт пригодился. Но думаю, что то избиение запомнилось на всю жизнь, и потому он так берег молодых писателей, так ценил талант, не допускал литературных мародеров повторять над другими то, что пережил сам.
В. Л. А отношения с журналом 'Север' у меня складывались неожиданно. Я пытался с журналом сотрудничать, еще когда только начал работать на архангельском радио, первые очерки свои туда предлагал, и вот один из них напечатали. О Марии Дмитриевне Кривополеновой. И все равно журнал казался недосягаемым. Во-первых, из-за моей тогдашней малости, крохотности в литературе. Даже не мечталось, что я когда-то стану там регулярно печататься. И вот послал туда с робкой надеждой свою первую, как я нынче считаю, очень слабую и неровную повесть 'Белая горница', а, скорее всего, вообще без надежды. Так, чтобы самому от нее поскорее отвязаться. И вдруг, ни сном ни духом не помышляя быть напечатанным, я увидел ее в журнале. С тех пор вся моя литературная жизнь прошла, а помню чудо того момента. Как будто вчера напечатался. Душой-то я и сейчас думаю, что все еще у меня впереди. Что еще ого-го сколько напишу. А мне уже шестьдесят. И минуло с той поры тридцать лет.
Как сейчас помню, приехал к нам в Архангельск Дмитрий Яковлевич Гусаров, и что запало в память - его пронзительный взгляд. Пронзительный, прощупывающий, проникающий в самую сердцевину. Такого взгляда я, пожалуй, больше ни у кого и не встречал. У него удивительно были поставлены глаза. И он так глубоко прощупывал ими любого человека. Но не зло - добрые были глаза. Он, конечно, был партийный человек. Но партийный по-фронтовому. Не с марксистскими догмами непонятными, а с человеческой требовательностью. Я не называю эту партийность плохой, она-то и меняла самую партию в лучшую сторону, русифицировала ее, эта фронтовая партийность. Потому и возненавидели ее враги России. С нынешних времен, озирая прошлое, я считаю, это была партийность особого рода. Ее можно обозначить как неосознанную крестьянскую заповедальную нравственность. Делать хорошо ближним, трудиться изо всех сил, держать семью свою, работу свою, страну свою в порядке и достоинстве. Такие, как Гусаров, не искали в партии каких-то мировых идеологий. Они-то и русифицировали социализм, приспособили его к русскому великому кладу.
