место пришел! - И другим тоном обратился к Ермакову: - Один солдат рассказывал: в Сибири у них у таежника зуб заболел. Дупло. Врачи за тысячу километров. А терпежу нет. Что он сделал? Достал огромный гвоздь, вбил в дупло и, благословясь, рванул. Начисто выдернул. И никаких йодов. Может, так сделать? Один выход. М-м, душу выматывает! - Он слегка ударил себя кулаком по скуле, зло прокричал радисту: - Связь, связь держать! Связь! - Шумишь, Орлов! На улице слышно. Значит, связь есть? Вошел майор Бульбанюк, на шинели, на погонах - капли, к козырьку фуражки прилип влажный осиновый лист, рыжие стоптанные сапоги сплошь в росе - осень в лесу. Молча разделся, догадливо-опытными глазами окинул Ермакова, поднял с пола планшетку, положил к ногам Орлова, пальцы его мигом перестали шевелиться. Орлов сказал: - Максимов на месте. Артиллеристы, как видишь, прибыли. - Так. Твои орудия я видел, - заговорил густым голосом Бульбанюк, почесал широкий нос на крепком бронзовом лице, тронутом оспинками. - Так, Днепр форсируем ночью. Днем ни одной душе на берегу не показываться. И в деревне - тоже. За невыполнение приказа - под суд. - Он сказал это спокойным, размеренным голосом, подумал и прибавил: - Вот так. - Как на том берегу, майор? Тихо? - спросил Ермаков, хорошо зная осторожность Бульбанюка. - Тишине верить - знаешь, капитан? - все равно что интересным местом на муравейник садиться, - сказал Бульбанюк. - Они тоже не дурачки. Не попки. Соображают кое-что. Взял кружку с табуретки, понюхал, неодобрительно уставился на Орлова, тот, в свою очередь, виновато скосил нестерпимо зеленые глаза на занавеску, за которой храпел его ординарец. - Серегин виноват? - недоверчиво спросил Бульбанюк. - Врешь. Сегодня водки в рот не брать. Людей пропьем. Увижу - под суд отдам. Люблю тебя, а меня знаешь. Ясно? - Подлюги зубы, майор, - проговорил Орлов, теперь уже косясь на радиста. - Замучили. - У всех зубы. Не зубы заливаешь, а вот это. - Бульбанюк показал на сердце. - А ты это брось! Ясно? Вот так. После дела будем пьянствовать. Фланги, фланги - вот где загвоздка. Дай-ка что- нибудь пожевать. Только без Серегина, ясно? Пусть спит... Орлов опять томительно посмотрел на занавеску, опустил ноги с кровати, нехотя сказал: - Что-нибудь соорудим... - Насчет плотов поможем тебе, Ермаков, - проговорил раздумчиво Бульбанюк. - Дам людей. Выйдя из штаба, Ермаков испытывал желание не углублять того, что неясно было ни ему, ни Бульбанюку, ни Орлову. Он знал их обоих. Орлов, вспыльчивый, несдержанный, был известен в полку тем, что ежеминутно, пополам с матерщиной, разносил правых и неправых, открыто презирал разноранговых штабистов и, будучи сам начальником штаба, не раз, злой и азартный, с пистолетом в руке появлялся среди залегших рот, водил в атаку батальон, чего вовсе не делал Бульбанюк. Бульбанюк без артиллерийского огня в атаку не шел, кочку не считал укрытием, закапывал роты на полный профиль в землю; перед боем ходил по траншеям, деловито, как вспаханную землю, щупал брустверы; приседая, подозрительно поворачивая голову и так и сяк, подолгу уточнял ориентиры: было в этом что-то сугубо крестьянское, добротное, будто в поле к севу готовился, а не к бою. Артиллеристов он любил особо постоянной, нежной любовью, как это часто бывает у многоопытных, давно воевавших пехотных офицеров. Однако Ермакову больше нравился своей горячей бесшабашностью старший лейтенант Орлов, чем излишне осмотрительный, расчетливый Бульбанюк, хотя в глубине души он готов был понять вечную и неоспоримую на войне правоту майора. Заря разгоралась над лесами, пожаром пылала в гуще деревьев, красные полосы этажами сквозили между слоями тумана, и деревья, крыши, вся деревушка, казалось, дымились в огне, сдавленном лесом. Орудия стояли во дворе под облетевшими осинами; солдаты с помятыми, осовелыми лицами, точно в дремоте, маскировали щиты, станины; сержанты Березкины, сняв чехлы, протирали панорамы. Лейтенант Прошин с веселой удалью отсекал топором ветви от срубленной, лежавшей на земле ели. А Жорка, невозмутимый, по-прежнему лениво лузгал тыквенные семечки и, простодушно посмеиваясь, советовал: - Легче, легче. По усам попадете, товарищ лейтенант. Ей-Богу, так и отчикаете. Ермаков крикнул ему: - Витьковский, остроты и семечки прекратить! - И потом более строго обратился к Прошину: - Почему разрешаете черт знает что? Вы - офицер! Прошин, раскрасневшийся, со сбитым ремнем, неловко держал топор; в изгибе бровей - обида. - Я уже четыре месяца офицер, товарищ капитан. - Тем хуже для вас! Почему не лежала у него душа к этому очень молодому лейтенанту со светлыми усиками? Силы и уверенности не чувствовалось, что ли, в нем? Или потому, что не любил людей, которые подражали другим? Солдаты и сержанты Березкины смотрели на них от орудий, выжидающе молчали. - К бою! - внезапно скомандовал Ермаков. - Танки справа! Лейтенант Прошин отбросил топор, поспешно сделал шаг вперед, огляделся по сторонам и бросился к орудиям, заплетаясь ногами в длинной шинели. - К бою! - крикнул он, и голос его странно сорвался. - К бою-у! - эхом запели сержанты Березкины. Тотчас все изменилось возле орудий: солдаты засуетились, полетела маскировка, раздвинулись станины, дрогнули и опустились стволы; кто-то упал, зацепившись ногой за лафет, донесся доклад командиров орудий: - Готово! - Отбой! Прошин, ко мне! Быстро подошел, почти подбежал Прошин, губы его обиженно дрожали, серые глаза блестели влагой, он прошептал: - Не доверяете? Да? Вы... зачем... так... издеваетесь? - Бросьте сантименты, Прошин, - спокойно оборвал его Ермаков. Оставьте обиды для любовной аллейки городского парка. Ну? Успокоились? Трех человек от расчета на постройку плотов. Остальным спать. Отдайте распоряжение - и ко мне в хату. Жорка, веди в дом!
Глава шестая
Он уснул, будто упал в мутную, теплую воду, и она поглотила его. Не было сновидений, не было даже обрывочных мыслей, отблесков чего-то недоделанного, нерешенного, как бывает всегда после бессонной ночи. Один раз неясная сила беспокойно вытолкнула его из сна. Он приоткрыл глаза: яркое солнце заливало неправдоподобно чистенькую хату, потолок сиял невинно белый, на стене уютно поскрипывали старые ходики: тик-так, тик-так. Чистота, покой, тепло - спать, только спать... А где-то рядом, в высоте, посреди этой светоносной счастливой белизны - тихое урчание мотора, и до шепота пониженный голос Жорки проговорил за спиной: - 'Рама'. Над деревней вертится. Вон, смотрите, на крыло повернулась, высматривает. Теперь жди - через полчаса приведет косяк... И голос Прошина - еле слышно: - Вернее всего не заметит. Ни одного человека на улице. А вообще дать бы по ней из ПТР. Залпами. - Ерунда. Она бронированная. - Спать всем, - негромко сказал Ермаков и, не поворачиваясь от стены, нагретой, неестественно белой, закрыл глаза. И снова сон теплой волной подхватил его, а в сознании еще навязчиво и успокоенно, бесформенной легкой тенью мелькала мысль: 'Чистота, чистота. Значит, опять я в госпитале? Почему я в госпитале?' Но скоро, уже каким-то необъяснимым чувством, он уловил настороженное движение в хате, топот шагов, шелестящий шепот, чей-то знакомый голос позвал его, и он очнулся от сна - эта привычка мгновенно просыпаться не покидала его даже в госпитале. Он сел на кровати, неотдохнувшая голова немного болела. В дымно-лиловых полосах предзакатного солнца увидел одетых в шинели Жорку и лейтенанта Прошина, рядом с ними топтался связной Скляр; автомат на груди, тяжелые диски в чехлах оттягивали ремень, и все на нем сбито, мешковато долго бежал, видимо. - В чем дело? - спросил Ермаков. Скляр шаром подкатился к кровати, по старой привычке ординарца подавая фуражку, затем, придвинув к постели сапоги, возбужденно заговорил: - Срочно, срочно вас... экстренно к командиру батальона. Только есть 'но'. Я проведу вас огородами. 'Рама' летает. Жорка снисходительно-насмешливо, но и ревниво смотрел на Скляра, потом, сказав 'извиняюсь', легонько, небрежно оттолкнул его, сам подал Ермакову шинель. Одеваясь, тот увидел усмешку на лице Прошина ('Два ординарца вокруг одного офицера возятся!') и сказал резким голосом: - Пойдемте со мной! - Слушаюсь, товарищ капитан. - Что? - Я говорю, слушаюсь. - Собирайтесь. Поменьше ненужных интонаций, Прошин! Лейтенант пунцово покраснел, и Ермаков, чувствуя непонятное для себя раздражение, заметил, что ресницы у него, как у девушки, длинные, темные, загнутые вверх. - Пошли, - повторил он. Вышли на крыльцо. В закатном небе над золотистыми соснами, над безлюдной деревней тихо урчала 'рама'. В осенней выси, там, где мирно алыми перьями таяли предвечерние облака, она ныряла, сверкая стеклами кабины, словно купаясь в воздухе, - далекая, опасная, чужая. - Целый день торчит над головой, бродяга, - проговорил Жорка. Ермаков мельком посмотрел на небо, не без едкости сказал Прошину: - Вы, кажется, хотели стрелять по ней из противотанкового ружья? А вы ахните из пистолета. Упадет, как перепел. - И скомандовал Скляру: - Веди в штаб, быстро! Ни майора Бульбанюка, ни старшего лейтенанта Орлова в штабе не застали - здесь был один радист; оторвавшись от рации, он деловито сообщил: - На Днепре все. Обоих нашли в лесу, вплотную подступавшем к воде, в свежем, недавно вырытом песчаном окопе. Бульбанюк наблюдал в бинокль правый берег. Орлов, с опухшей щекой, повязанной бинтом, шепотом ругался, курил, задерживая дым во рту, и сплевывал. Тут же ожидали приказаний ротные связисты, и среди них были заметны знакомый полковой разведчик с расстегнутой лакированной кобурой парабеллума на левом боку, в яловых офицерских сапогах, и командир минометного взвода - небритый молчаливый лейтенант в очках. Разведчик, показывая на другой берег, простуженно басил Бульбанюку: - Левее, левее... Вон где боевое охранение у фрицев... - Вызывал, Бульбанюк? Они спрыгнули в окоп. - Вызывал, Ермаков. Немедленно вызывал. - Бульбанюк опустил бинокль, глубокие
