Батальоны просят огня

чаще, и эхо долго, замирая, бродило по своим воздушным тропам. - Рысью ма-арш!.. Он повторял эту команду, чтобы не ослабить нервное напряжение. Глаза его давно свыклись с темнотой, но Ермаков скорее угадывал дорогу, инстинктивно нагибаясь, когда черные лапы елей влажно ударяли по фуражке; слышал, как сзади легонько звенели вальки передков, как колеса орудий тупо стучали по корневищам; и, оглядываясь, не видел во тьме, а представлял расчеты, цепко облепившие станины и передки: там их было пятнадцать человек. - Стой, стой! - раздался крик сзади и оборвался в вязкой тишине. Ермаков круто повернул лошадь, ударил ее плеткой, подскакал к орудиям. - Что у вас еще? Было тихо. Первое орудие стояло. Ездовой, ползая на коленях, со злобой ругаясь шепотом, возился около лошадей выноса, словно кнут потерял, шипел сквозь зубы: - Ногу, ногу же, упарилась, дура... Да ногу же... - Быстрей! - поторопил Ермаков. - Что возитесь? Он нетерпеливо соскочил на дорогу. - Быстрей, быстрей, - послышался неуверенный голос лейтенанта Прошина, и узкая фигура с поднятым до ушей воротником приблизилась к Ермакову, потом рядом он услышал шепот: - Что-то очень тихо, товарищ капитан... Замечаете? Возможно, тут еще немцы? Подозрительно как-то... - Возможно, Прошин, - насмешливо ответил Ермаков. - Если уж напоремся на немцев, развернем орудия на дороге. А на всякий случай всегда сохраняйте один патрон в пистолете. Ну? Готово там? - И оглянулся в темноту на орудия. - Готово, - ответил недовольный голос. - Садись! Держаться самой короткой дистанции! Марш! Рассвет он почувствовал по туману, сначала смутно, островами забелевшему в глубине чащи, затем справа и слева у дороги. Воздух вокруг посинел, заметно прояснилось впереди, и там заколыхалось что-то невесомое, живое, трепетное, как будто белый дым пополз от костра через кусты на дорогу. Мокрыми монетами заблестели в старой колее облитые росой опавшие листья. Сразу похолодало; по разгоряченной спине проползла сырая зябкость, рукава шинели покрылись влагой. Ермаков, поеживаясь, глянул назад: проступившие силуэты орудий двигались в серой мути рассвета. - Подтяни-ись! Внезапно впереди распались леса, и внизу открылась долина, до краев залитая туманом. В этом тумане угадывалась близкая вода, запахло рыбой, сыростью, намокшей осокой; купы кустов расплывчато темнели, над ними тянулась молочная мгла. Лесная дорога обрывисто уходила туда, вниз, в туман. - С рыси на шаг! Одерживай! - скомандовал Ермаков и попридержал лошадь у обочины: он хотел посмотреть при свете утра на орудия, на расчеты. Первая упряжка на рыси вынырнула из лесного сумрака, следом - другая; увидев спуск, выносные ездовые осадили потных, дымящихся лошадей; лейтенант Прошин, уже отогнув воротник шинели, легко мелькая хромовыми сапожками, первый спрыгнул на дорогу, побежал, споткнулся, скомандовал притворно бодро: 'Всем орудиям одерживать!' - и живо посмотрел вокруг неестественно зеркальными после бессонной ночи глазами. И Ермаков понял его взгляд: видите, все хорошо, ночь прошла без осложнений, а теперь утро - как ни говорите, страшного ничего не случилось! - и понял он мимолетные недобрые взгляды невыспавшихся солдат, вразброд, неуклюже соскочивших со станин; угрюмые лица, торчащие, влажные от росы воротники, сгорбленные спины. Почти на каждом крепкие ботинки, новые, неумело и туго накрученные обмотки: наверняка пополнение из освобожденных районов. 'Кто ты такой? мрачно спрашивали эти взгляды. - Куда нас ведешь? Зачем?' И Ермаков вдруг разозлился на капитана Ананяна (кого послал?) и на этих людей (лежали, милые мои, на горячей печке у баб под боком, когда другие мерзли в окопах!) и, поморщившись, так сильно махнул плеткой, что лошадь под ним шарахнулась в сторону. - Всем опустить воротники! Не толкаться возле орудий, а лошадям помогать! Да дружней! Командиры орудий, два ладных, подтянутых сержанта одинакового роста, торопливым эхом повторили команды, солдаты, кто суетливо, кто нехотя, опустив воротники, забегали у колес орудий, выказывая нарочитую старательность. - Лейтенант Прошин, ведите первое орудие. Командиры орудий, ко мне! Первая упряжка тронулась. Ездовые что есть силы натягивали поводья, коренные лошади, хрипя, мотая головами, приседали на задние ноги; передок, тяжестью орудия наваливаясь на коренных, вальками ударял по ногам. Упряжка спускалась в туман. Когда же второе орудие нырнуло в белесую мглу, Ермаков строго взглянул на командиров орудий и, несколько удивленный, помолчал. Перед ним стройно вытягивались два одинаково молодых сержанта, одинаково большеглазых, одинаково широкоплечих. - Кажется, я не пьян, - немного отходя от прежнего чувства злости, сказал Ермаков, - но у меня вроде двоится в глазах. Вы что, близнецы? - Так точно, товарищ капитан, - ответил один из сержантов. - Что же, все время вместе воюете? Давно на войне? - Так точно, товарищ капитан, второй год. - Вы откуда сами? - Из Москвы, товарищ капитан. - Здорово! Земляки, значит! Где жили? - На Таганке, товарищ капитан, а вы? Один из братьев улыбнулся детской, чистой улыбкой, и другой улыбнулся тоже, словно в зеркале отразилось. - Я? В Сокольниках! Ну, как же мне различать вас, братцы? Ваша фамилия? - Березкины, товарищ капитан. А в батарее нас различают по именам: сержант Николай Березкин и сержант Андрей Березкин. Это только сейчас так. Вы к нам привыкнете. Будете различать. Ермаков засмеялся. - Черт его знает, первый раз на войне встречаюсь с близнецами! - И, перегнувшись с седла, спросил: - Вы мне вот что скажите, Березкины: состав расчетов из пополнения? - Так точно, товарищ капитан. Из Сумской области. - В боях были? Или прямо к Днепру от печек? - Никак нет, были в одном бою. Ничего. Конечно, не совсем. - Ладно, проверю! По местам, Березкины! Спуская коня по покатой дороге в долину, к орудиям, он услышал свежий голос лейтенанта Прошина. Лейтенант шел возбужденный, невесомо ставя ноги в хромовых сапожках, сияя навстречу улыбкой Борису, как давнему знакомому. - Что, отдых, товарищ капитан? - Какой отдых? - ответил Ермаков, с внезапной неприязнью увидев на молодом, веселом лице Прошина тонкие светлые усики. ('Подражает Ананяну, что ли?') - Отдых будет на том свете, поняли? А усы зачем, усы?.. И, чувствуя, что сказал грубо, оскорбляюще, он нисколько не осудил себя за это, хлестнул лошадь, проскакал мимо обиженно покрасневшего Прошина, мимо солдат и орудий, мимо потных, поводивших боками упряжек. Он многое видел на войне и чувствовал за собой право так говорить с людьми, потому что презирал 'сантименты' и больше других знал цену опасности. - Рысью ма-арш! В лесную деревушку Золотушино, расположенную в километре от Днепра, прибыли на ранней заре: над лесами чисто и розово пылало небо, и, подожженные холодным пламенем, горели стволы сосен, светились влажные палые листья на земле, над крышами домов краснели редкие дымки. В деревне было по-раннему тихо; кое-где во дворах темнели повозки; дымила на окраине одинокая кухня, и сонный повар, гремя черпаком, возился возле котла. Еще издали Ермаков увидел на околице Витьковского. Он был без пилотки, белокурый, грыз семечки, сплевывал шелуху небрежно на шинель, посмеиваясь, переговаривался с поваром. Когда орудийные упряжки вырвались из розового лесного тумана, Жорка стряхнул прилипшую к шинели шелуху и, подкинув запотевший от росы немецкий автомат на плече, вышел на дорогу - В порядке? - быстро спросил Ермаков, не слезая и сдерживая разгоряченную лошадь. - Батальон Бульбанюка здесь? Людей из батареи привел? Вижу, привел! А Жорка светло, невинно смотрел голубыми глазами в лицо капитана. - Привел одного Скляра. Остальные - тю-тю! С Кондратьевым на ту сторону поплыли. Скляр говорит: немцы на всю катушку огонь вели, а они в это время... - Совсем досадно! - проговорил Ермаков. - Где Бульбанюк? Показывай, в какой хате штаб. - А пятый дом направо. Через несколько минут, отдав приказание лейтенанту Прошину разместить людей, он вошел в штаб батальона. Из комнаты повеяло теплом огня: тут топилась печь. Оранжевые блики играли на грязной ситцевой занавеске. Перед занавеской, в первой половине, прямо на полу, в соломе, храпел в воротник шинели обросший солдат, у изголовья на гвозде висели три автомата. Ермаков перешагнул через спящего, отдернул занавеску. На высокой кровати лежал начальник штаба батальона старший лейтенант Орлов, в галифе, но без гимнастерки и босой. Злое, цыганского вида лицо его с тонкими черными бровями было повязано пуховым платком. Он втягивал сквозь сжатые зубы воздух, пальцы на ногах беспокойно шевелились. На табуретке, на развернутой карте стояла недопитая бутылка мутного самогона, жестяная кружка, рядом - нетронутый кусок черного хлеба; планшетка валялась на полу подле грязных сапог. - Ах сволочь! Ах стерва! - стонал Орлов, непонимающе глядя в потолок, прикладывая кулак к платку. - Чтоб тебя разорвало, собачья душа! Что ты возишься? Что возишься, как жук навозный? - закричал он, упираясь глазами в худую, робко пригнутую спину радиста, который сидел с наушниками около рации. - Что ты мне ромашками голову морочишь? Давай связь! Связь! - 'Ромашка', 'Ромашка', плохо тебя слышу, плохо слышу... совсем не слышу... - речитативом выборматывал радист. Ермаков усмехнулся. - Зубы, Орлов? - Зубы, стервы! Как назло! - простонал Орлов, потянулся к бутылке, налил в кружку остаток самогона, пополоскал зубы, скривился пополневшей щекой, занюхал корочкой хлеба. - И это не помогает! Ни хрена! - Он со злобой затолкал бутылку под кровать, спросил крикливо: - Орудия привел? Два? Что не докладываешь? - Привел. Два. Где Бульбанюк? - На плотах. В лесу плоты к ночи сооружают. Выделяй своих людей на плоты. Давай, капитан! Ну? Ну? Чего? - закричал он радисту, заметив, что тот полувопросительно обернулся от рации. - Чего молчишь, как умный? Говори! - 'Ромашка' сообщила: пришли на место. - Ах, пришли! Пришли, дьяволы! - закричал Орлов, крепко выругался, и пальцы на ногах зашевелились быстрее. - Ну, Максимов на