но обжигающе отчетлива была единственная мысль: батальон погиб.
Глава двенадцатая
- Товарищ капитан! Это вы? Товарищ капитан! Кто-то знакомый, вроде бы улыбаясь окровавленным лицом, в мокрой, обмазанной глиной шинели, выскочил навстречу из хода сообщения, и несколько человек солдат с угрюмо напряженными лицами столпились за его спиной, тяжело дыша. - Жорка! - крикнул Ермаков, он едва узнал его: дождь смывал кровь со слипшихся волос, скулы и нежный мальчишеский подбородок - в красных разводах, а белые зубы влажно блестели, открытые обрадованной улыбкой. Жорка, ранен? - отрывисто спросил Ермаков. - Это кто с тобой? С каких рот? - Царапнуло меня. - Жорка небрежно махнул автоматом. - А это со всех рот. Человек тридцать. А я вас... на капэ искал... Вы сами ранены, гляньте-ка, кровь из уха! И кобура расстегнута! Выронили ТТ? Возьмите, у меня запасной! - Что? - Ермаков не все расслышал и, взяв пистолет, никак не мог вложить его в скользко-липкую кобуру. - Кровь у вас, товарищ капитан. - Жорка торопливо вынул и протянул Борису грязнейший носовой платок. - Вытрите. Контузило вас!.. - Где Орлов? - Не знаю. - Кто-нибудь видел его? Солдаты молчали. - Где Скляр? Раненых эвакуировали? - Там одни убитые, товарищ капитан. - Жорка показал взглядом назад. - Прорываться! - сказал Ермаков. - Будем прорываться. Есть здесь коммунисты и офицеры? Жорка вытянул шею в ожидании; солдаты заворочались, задвигали головами, но никто не вышел из гущи людей - коммунистов и офицеров не было ни одного. - Всех побило, - объяснил кто-то. - До последнего стояли. Танками давил. Разве поймешь что? Мы вроде одни и остались. - Куда же прорываться нам? В мышеловку завели! - вдруг глухо выкрикнул солдат с обезумело сверлящими глазами. - Везде они! Хана нам, видать! - И, злобно оскалясь, потряс автоматом. - До последнего отстреливались!.. - Прекратить разговоры, - очень тихо проговорил Ермаков, бледнея, но тотчас, усилием сдерживая себя, ткнул автоматным стволом в грудь солдата. - Вы... в мышеловке? Оставайтесь, к чертовой матери! - Он повысил голос: Кто не верит - в сторону! Не оглядываясь, он быстро зашагал вперед по траншее, уверенный, что люди пойдут за ним, другого выхода не было у них. Лил дождь и, не охлаждая голову, сек по лицу, ослеплял, как удары иголок. Смыло багровый блеск заката, все свинцово затянуло хмарью, ускоряя сумерки, и Ермаков надеялся даже на это маленькое прикрытие, которое послало ему небо. Печально пахло горьким дымом, дождь пригасил пожары, но тугое урчание танков, торопящиеся, взахлеб, вспышки стрельбы доносились из деревни. Там добивали рассеянные остатки батальона, и автоматный этот треск сухо и остро давил Ермакову горло. Вскоре Жорка догнал его, голова уже перебинтована, повязка побурела, набухла под дождем. Жорка прикладывал к повязке рукав шинели. - Двадцать два человека, товарищ капитан, с вами, - доложил он. - Кто остался? - Все идут. Смотрите, у вас погон кровью залило! Дайте перевяжу, а? - Ухо не перевяжешь, - усмехнулся Ермаков. - Совсем не буду слышать. Оставь! Потом шли и бежали молча, иногда останавливались, прислушиваясь к гудению танков, к неясным крикам в деревне, один раз пулеметной строчкой прострекотал где-то мотоцикл, и почудилось: губная гармошка на околице проиграла. Проходили огневую позицию минометчиков; четверо солдат, в неудобных позах застигнутые снарядами, лежали вокруг пустых лотков; и, прислонясь плечом к стволу единственного уцелевшего миномета, недвижно склонив голову, сидел малознакомый молчаливый лейтенант, командир взвода. Разбитые очки были втоптаны в землю. Он стрелял, очевидно, до последней мины и, без очков, не увидел свою смерть. Он был близорук, и автоматчик, по всей вероятности, подполз к самой траншее. - Жорка, подорви миномет, - вполголоса приказал Ермаков. - Брось гранату в ствол. И возьми документы у лейтенанта. Через минуту трескучий взрыв колыхнул воздух за спиной, и Жорка, на бегу вталкивая за пазуху перетянутый резинкой бумажник лейтенанта, догнал Ермакова. Начались траншеи левого фланга роты, раздавленные танками, исполосованные широкими следами гусениц на обвалившихся брустверах. Обходили полузасыпанные темные тела, искореженные пулеметы, противотанковые ружья, торчащие из земли клочки шинелей; в одном месте была вмята в грязь офицерская фуражка, наполненная водой, как чаша. И будто током ударило Ермакова, когда он поднял эту фуражку: она могла быть Орлова. Да, это левый фланг, который держал Орлов. Ермаков глядел на желтые, обмытые дождем лица лежавших здесь убитых, но ни в одном из них не признал Орлова. И не было возможности искать. За ним шли живые, не терявшие последнюю надежду люди - двадцать один человек. Он вел их туда, к краю обороны, к реке, где должен был быть выход. Впереди послышались голоса. - Жорка, вперед! - приказал Ермаков. - Осторожно! Зря не стрелять! - Понятно! - ответил Жорка и, раскидывая в стороны пудовые ошметки налипшей на сапоги глины, побежал, оскальзываясь, по траншее. - За мной! - Ермаков ускорил шаги и тоже побежал. За поворотом траншеи он едва не натолкнулся на Жорку. Тот стоял, переводя дыхание, и Ермаков крикнул: - Что остановился? - Братья Березкины, - тихо сказал Жорка. - Эх, черт! Смотрите... Оба... Так до последнего момента Ермаков и не научился различать двух этих мальчишек-близнецов, стройных, ладных, никогда не разлучавшихся ясноглазых москвичей, он не знал даже, кого из них - Николая или Андрея - ранило в плечо утром. Теперь они, преданно прижавшись щеками к земле, лежали на бруствере среди стреляных гильз перед противотанковым ружьем, лежали, будто спали, крепко и навсегда обнявшись. И один - кто из них это был, Николай или Андрей? - плечом загораживал другого, а из-под обнявшей навечно руки белел бинт и смятый сержантский погон на разорванной гимнастерке. А в пяти шагах от братьев отпечатались четкие вмятины гусениц поперек траншеи. - Возьми документы и ордена, - сказал Ермаков Жорке и, стараясь больше не глядеть на братьев Березкиных, подал команду перехваченным спазмой голосом: - За мной! - И, выругавшись, повторил злее: - За мной! Спотыкаясь и падая, они бежали по вязким багровым лужам, по скользкой грязи, густо заполнившей траншеи, бежали остатки батальона, те, кто еще жил и хотел жить. Ермаков первый увидел: траншея кончилась... Он с разбегу достиг ее края и, задыхаясь, остановился - траншея упиралась в тупик. Высота отвесным обрывом висела над рекой, глубоко внизу мутно блестела вода, за ней недалекие леса проступали в дождевом тумане. Стараясь отдышаться, он грудью лег на размытый бруствер, сердце сумасшедше билось, стучало через шинель в мокрую землю. А он пытался увидеть то пустое пространство, ту брешь, то игольное ушко, сквозь которое надеялся вывести людей. Ему все-таки казалось, что здесь во время боя в последние часы сохранялась относительная тишина, но теперь стало ясно: игольного ушка не было. Он увидел танки. Они чернели квадратами между обмокшими овсяными копнами на сером пространстве поля, что отделяло реку от леса. Уже за его спиной подбегали люди, уже слышно было их хриплое дыхание, хлюпанье набрякших грязью сапог, сдавленные злобой и отчаянием голоса: 'Танки, танки!' - и в эту минуту он не знал, что надо делать. Тогда он повернулся так быстро, что эти обросшие, потерявшие надежду растерянные люди, столпившиеся в траншее, в тупике, уловив отвердевший, безжалостный его взгляд, затихли, пряча глаза. Наверное, они поняли в это мгновение его готовность на все. - Садитесь! - резко приказал Ермаков. - Все садитесь! Никому не маячить! Слышите? Вы! Там! Садитесь! Одному наблюдать! Жорка, наблюдать! - Что он сказал? - послышались голоса задних. - Что он нам сказал? - Капитан сказал: 'Садитесь!' - глухо пронеслось по траншее. И люди покорно подчинились, двадцать один человек, которые хотели жить, - кто опустился на дно траншеи, кто присел на корточки, неожиданно обнажив из-под шинели напряженно трясущиеся колени, иные обессиленно прислонились спиной к стене окопа, пригнув головы. 'Что я им скажу? - соображал Ермаков. - Я не знаю, что им сказать!..' Движения, которые он сейчас делал, уже не принадлежали ему: за ним следила двадцать одна пара глаз, и эти ждущие спасения глаза вбирали его в себя целиком. - Так вот, - отрывисто сказал Ермаков и, сдержав дыхание, повторил: Так вот... Всем слушать! Будем прорываться здесь. Вот здесь. За высотой. Там река. А за ней - танки. Всем ясно? - подымая голос, почти крикнул он. - За ней - танки. Броском через реку. Мгновенным броском. И мы в лесу. Кто устал, снять, к чертовой матери, шинели. Не жалеть шинели! Бросить! Кто не хочет прорываться - выходи!.. Он кидал эти острые, тяжелые, как камни, слова на головы людей, не жалея их, не прося пощады у совести. Он был уверен: так надо, так надо возбудить, озлобить для беспощадного последнего броска, только это еще обещало жизнь измученным зыбкой, ускользающей надеждой людям. Расставив ноги и положив правую руку на кобуру, весь заляпанный грязью, вытирая смятым бурым платком струйку крови, колко щекочущую оглохшее ухо, он ждал одно слово возражения, возглас недовольства - и он совершил бы то, что должен был сделать в этих обстоятельствах. 'Что я делаю? Разве кто-нибудь из них заслужил это? Неужели я в каждом вижу труса? Что я делаю?' - с холодным отчаянием подумал Ермаков, чувствуя, что вот сейчас до предела стиснутая пружина распустится в его душе и он, готовый плакать и скрипеть зубами от бессилия, потеряет волю над собой и людьми. И он высоким голосом повторил, сжимая пальцами скользкую кобуру: - Так кто? Выходи!.. Никто не ответил. Все, к кому относились эти слова, скованно сидели, осыпаемые косо секущим дождем, прислушиваясь к мокрому кашлю пулеметов в деревне. Жорка, лежа на бруствере, вдруг свесил голову в окоп, сверху загадочно поглядел на солдат. - Идут, - сказал он шепотом. - Траншеи вроде проверяют. Сюда идут... - И на животе сполз в окоп, ударил ладонью по магазину немецкого шмайсера. Все
