сочувствия, однако лишь кое-кто мельком взглядывал на него, делая непричастное лицо, незнакомые юные люди с аристократическими бабочками деликатно притворялись, что наблюдают товарищескую шутку в среде художников, но стоявшие вокруг иностранца трое нетрезвых бородачей откровенно ржали, скашиваясь на мистера Хейта, который щелкал фотоаппаратом, отходя и подходя к картине. Андрей не испытывал расположения к художнику Пескову, имевшему деловые связи с иностранными посольствами и занимавшемуся, как было известно, перепродажей картин, что спасало живописцев в бедственном состоянии и одновременно угнетало зависимостью от его благоволения. Но бесцеремонность деда создавала неловкость, его желание не держаться хорошего тона (что он умел делать) рождало вокруг него и приверженцев, и тайных недругов. Вместе с тем завистливые собратья по профессии, боясь грубовато- острого язычка академика, объясняли независимость его избалованностью многолетней славой и прошлым денежным благополучием, превращенным, однако, в пыль гайдаровскими реформами. Он никогда не относился к чистоплюям в искусстве и, получая частные заказы, не отвергал их, великолепно ваял надгробные дорогие памятники, не считая это побочным заработком. Василий Ильич, бескорыстно почитающий талант Демидова, упоенно посмеивался над крепкой фразеологией друга и вместе любил возразить, безобидно называя его 'бульдозером в споре'. И сейчас он с укоризной сделал попытку снизить злоречивую отраву в словах Демидова:
- Егорушка, не обижай господина Пескова! Ты, как в том анекдоте, затюкал Исидора Львовича! Что касается твоей брезгливости к авангарду, то Бог им судья - в живописи не тесно ни гениям, ни бездарностям!
'Ну, дед сейчас бросится в атаку, - подумал Андрей, - и начнет громить и соглашательство Василия Ильича, и лицемеров постмодернистов, которые перелицовывают чужие идеи, ведут к уродству, являются фальшивомонетчиками всех мастей, а их живопись - это жалкий вопль мазни забытых модернистов, поэтому лучше быть нулем, ничем...'
- Примиренцев в монастырь? - вскричал Егор Александрович, веселея от несогласия своего друга и широкой улыбкой показывая крепкие зубы. - Либерал! Лучше уж на баррикады! Ты прав, Васенька, ненавижу мещанское небытие, что есть авангард! Хотят представить нам жизнь как абсурд всеразъедающего сознания. Извращенцы! Ге-морр-рой в халате! Впрочем, сам Исидор Львович произведение авангардного искусства - и я хотел бы его изваять! Как вы, Исидор Львович?
Вокруг хохотали, потому что Пескова рядом с Егором Александровичем не было: кругленький, потный, на коротеньких ножках, размахивая короткими руками, он багровым окороком катился мимо гостей к двери, и обтянутая клетчатым пиджаком покатая жирная спина его, складка вместо шеи, вдавленная в плечи голова выражали крайнюю степень взбешенности. Он кидал за спину задыхающиеся вскрики, как шипящие в воздухе гранаты:
- Невежа! Варвар! Невежа! Невежа!..
- Политик может уйти и вместе с собой погубить все невежественное человечество, - сказал вслед ему Егор Александрович и принялся наполнять рюмки. - Несообразность всех нас в том, что мы все опасно больны всепрощением, Вася, дорогой! Ты доверчив и добр до безобразия. Давай свою чашу, долью. И не будем хоть с тобой прояснять правду-матку.
- Оставь, Егор! Не надобно тебе было обижать человека! - возразил Василий Ильич. - Нехорошо как-то. Связался медведь с цыпленком.
- Обижать? Господина Пескова? Где Песков прошел, там трава не растет! хмыкнул Егор Александрович. - Его? Обидеть? Невозможно! Слишком благородно! Виноват я, что разрешил ему явиться. Таких интеллектуалов надо с разбега гнать взашей из всех мастерских. Иначе в конце концов он всех голодных живописцев купит с потрохами за бесценок в наше идиотическое время! Цыпленок, разжиревший на продаже чужих картин. Грабитель! Таких разбойников в навоз носом тыкать надо!
- Что ты, что ты, не так свирепо, Егорушка, - сконфузился Василий Ильич. - Ты употребляешь непотребные обороты. Вон твой иностранец, должно, уж получил полное образование. Да Господь Бог тебе знамение не подавал личные законы навязывать. Каждый по-своему умен.
- Правильно! - расхохотался Егор Александрович. - Но не очень! Вернее, так: суди, брат, со своей колокольни, ибо химерную объективность придумали ничтожества! Все эти охи, ахи скептиков и либералов - жалкие парадоксы сознания. Вкус! Природный или воспитанный вкус - мера всего!
- Он у вас есть? - спросил с ехидцей один из нетрезвых бородачей.
- Сильно надеюсь. Иначе пошел бы в грузчики и потихоньку спился. Да, вкус! Глянь-ка, внук! - Он взял Андрея за локоть. - Погляди на американца. Ты видишь его глаза? Какого дьявола он рванулся к 'Катастрофе' и торчит перед ней? Неспроста. Вряд ли он раскусит ее смысл без нашей помощи. Не думаешь ли ты, внучек, что я показываю эту картину и собираюсь продать ее?
- Не верю, что ты решился, - сказал Андрей.
- Молодец. Не продам и за миллион долларов. Пока еще она не имеет цены.
- Зачем тогда ты ее выставил?
- Дразнить гусей.
Андрей знал, что эту незаконченную картину дед ни разу не выставлял на официальных вернисажах, но не скрывал ее, когда наведывались в мастерскую коллеги, вроде бы вскользь проверяя производимое ею впечатление. Андрей не совсем понимал, почему картина не закончена, точнее - почему дед не заканчивал ее, а когда видел, как тот с кистью в хмурой задумчивости стоял перед полотном, удерживался обидеть деда 'дурацкими вопросами', догадываясь, что картина не отпускает и мучает его. Нет, картина не была предназначена дразнить гусей - Демидов лукавил: от картины этой несло леденящим до дрожи холодом, беспросветной жутью гибели.
Огромные, растопыренные рубчатые колеса, похожие на клешни чудовищного внеземного краба, сплошь загораживали небо с задавленной щелочкой заката, грозно выпирали из адской черноты с неотвратимо- смертельной тупой и слепой силой, висели вкось над кюветом, могильно темнеющим сбоку проселка, где навзничь лежала молодая женщина. Потухающий блик заката падал на едва видимое ее лицо, безнадежно запрокинутое назад с выражением навечной немоты, и противоестественно нежно белела слегка откинутая, открытая до бедра нога в модном сапожке. Справа на размытой дождем дороге лицом вниз лежал мужчина в рабочей куртке, в поношенных, заляпанных глиной ботинках, одна рука в последней муке впивалась пальцами в грязь, голова подмято упиралась в огромное колесо, принесшее гибель. Катастрофа произошла только что, и фары гигантского грузовика еще слабо, умирающе светились перед тем, как погаснуть совсем.
- И долго, Егор, ты этим чудовищем будешь дразнить гусей? - спросил Василий Ильич насупленно. - Мистер Хейт, по-моему, ошеломлен твоим диким реализмом. Он ничего не видит, кроме твоей картины.
- Прекрасно! Мистер Хейт, позвольте спросить, вам нравится моя работа? - с преувеличенной любезностью обратился Егор Александрович к американцу. - Она трогает вас? Или?..
Мистер Хейт проворно повернулся к Демидову острым аскетическим лицом.
- О да, - сказал он. - Это страшно. Это символ.
- Символ?
- Здесь написано название: 'Катастрофа', - ответил мистер Хейт, выпукло произнося слова, чтобы преодолеть акцент. - Это - нет. Это - нет. Это тотальный символ - гибель. Это - смерть. Здесь под колесами Россия русские. Так? Да? - Он снова перевел взгляд на картину: - Это безумие. Катастрофа России...
Егор Александрович, щурясь, смотрел на заостренное лицо мистера Хейта, сохраняя любезное настроение легкомысленного творца, которому, между прочим, небезынтересно знать мнение о своих вещах.
- Извините, мистер Хейт, я хотел сказать не вполне то, что вы думаете, - возразил он с намеренной невозмутимостью. - Вы понимаете картину через край... прямолинейно. Я отнюдь не политик. Я думал, если хотите, сказать о трагедии случайности. Такое может быть и в Америке. Вся человеческая жизнь - случайность, которая обрывается, как паутина, в одночасье. Вот моя мысль, мистер Хейт, никакой политики.
- О нет! - выговорил мистер Хейт. - Случайность - это закон. Вы тут... показали финал России, финал русских. Это политика. Вы не эстет. Вы реалист. Очень реалист.
- Я живописец, мистер Хейт.
'Дед лукавит, играет под простачка, а американец не так уж наивен', подумал Андрей, невольно
