соглашаясь с американцем, потому что эта картина вызывала роковой ужас перед случайной гибелью двух людей на грязной осенней дороге и что-то несравнимо большее, непоправимое, случившееся со всеми, и безысходное чувство общей беды стягивало горло.
- Вы... большой живописец, но... но большой пессимист, - сказал мистер Хейт, выделяя слова. - Россия не будет гибнуть, не будет умирать. Россия пойдет к Европе и Америке, будет демократия, будет... как это называется... не святая Русь, а цивилизованная жизнь... так, так будет.
Шум голосов в мастерской затихал, все начали прислушиваться к разговору, обступая американца, трое нетрезвых живописцев, похожих друг на друга, как родные братья, оставили в покое бутылки на закусочном столе и сунули бороды между плечами слушателей. Переводчик Игорь Григорьевич, этот тихий соломенноволосый мальчик, обеспокоенно глядел в затылок американца, и две журналистки, то ли искусствоведки постперестроечного периода, две возвышенные девицы, до предела затянутые в нечто серебристое и кремовое, волнисто покачивались, как гусеницы, за спиной мистера Хейта, бледными ручками протягивая к его выбритому подбородку черные прямоугольнички заграничных микрофонов.
- Какого шута вертитесь тут со своими игрушками, многопочтенные девы? Откуда вы появились? - вдруг рявкнул невежливо Егор Александрович. - Не мешать! Брысь отсюда! Чтоб следа вашего не было! Брысь, пока не схлопотали ата-та по тощим ягодицам, извиняюсь за медицинскую фразеологию!
- Вы дикарь! Какое вы имеете право? - завизжали девицы, рассыпая вокруг себя пепел от сигарет.
- Мы - из телевидения! Как вы можете в мастерской выдающегося художника произносить такие слова!
И выкрикнув это залпом, девицы кинулись к толстому парню, неповоротливо топтавшемуся в толпе с громоздкой телевизионной камерой на плече.
- Жора, ты снял эту сцену, Жорик? Ты не слышал, не слышал? Представить нельзя, чтобы в доме академика Демидова так издевались над прессой и работниками телевидения!
Парень таращил глаза, оловянные капли пота скатывались по круглым его щекам, висели на подбородке.
- Кто вас оскорбил, девочки?
- А вот этот телеграфный столб с бородой!
- Да это сам знаменитый Демидов, козочки! - прыснул парень, поправляя камеру на плече и роняя капли пота с подбородка. - Он еще и не такое способен... Для него ни Бога, ни черта!..
- Ах, вот оно что! Знаменитости все позволено! Дикий дом! - пискнули козочки и с достоинством, извиваясь спинами, заскользили к выходу из мастерской.
А Демидов, не слыша и не слушая щебет оскорбившихся козочек, был всецело занят иностранцем, спрашивал его с простоватым интересом:
- А что вы называете, мистер Хейт, цивилизованной жизнью, которую вы прочите России?
- Культурная жизнь... э-э... комфорт... свобода... э-э... демократия...
- И если взглянуть на Америку нагишом, то урбанистическое и торгашеское безумие, - вставил Демидов и крякнул так густо, что у Игоря Григорьевича вздрогнули длинные волосы на плечах. - Должен вам сказать, мистер Хейт, продолжал Демидов, - что я ненавижу то, что в насмешку вместо жизни дали нам российские демократы и всяческие ничтожества под знаменем любви к народу. Наша свобода - абсурд. И ваша - также. А что касается вашей цивилизации, то в Америке меня до головокружения потрясла мягчайшая, как вата, туалетная бумага. Отнюдь не живопись и не скульптура. Здесь у вас - сплошь пустыня Сахара. Да-с!
- Так уж все? - выставили бороды трое живописцев, задышав водочным перегаром. - Вы не признаете американскую живопись?
- До крайности! За малым исключением! Бездарно! А вы, молодцы, кто такие? Угарные юмористы? - громыхнул Демидов и рубанул по воздуху кулаком с такой силой, что трое тут же нырнули за чужие спины. - В музеях современной живописи, мистер Хейт, я зевал так, что у дантиста пришлось вправлять челюсть. Вывихнул к чертовой матери!
Узкие скулы мистера Хейта покрылись смуглыми пятнами.
- Я думаю... Я люблю... обожаю русскую живопись. У меня маленький музей в Филадельфии. Иконы. Пейзажи. Жанр. Я думаю: мой музей будет грандиозный. Конечно, не музей Гугенхейма, он будет не очень богат, но... Я думаю у вас купить... Мне нравится ваша страшная картина.
- Прекрасный выбор, мистер Хейт, - поддержал Игорь Григорьевич глубокомысленно. - От нее как-то не по себе... и хочется думать...
Демидов, опустив веки, долго оглаживал, расправлял бороду, потом сказал:
- Увы, картина не может быть продана, мистер Хейт.
- Почему, господин Демидов?
- Сто тысяч долларов вы за нее бесспорно заплатить пожалеете, я вижу по вашим глазам, - проговорил Демидов, продолжая размышляюще охорашивать бороду. - За двадцать же или пятьдесят тысяч я вам ее не отдам. Это так же бесспорно, как хвост осла - не веер леди Уиндермир.
Мистер Хейт на это острословие расточительно заулыбался, отчего его лицо, морщинистое, с желтизной волнения, превратилось в сплошные фарфоровые зубы.
- Мы поговорим. Найдем разумный результат. Но я повторю: я не Хаммер. У меня нет миллиардов.
- Зачем мне ваш Хаммер, торгаш и ростовщик! В голодный год этот господин скупал в России картины за бесценок! - рассердился Демидов. - В общем так. Картина не продается. Не закончена... - И он погрузил руку в бороду, словно выискивая запутавшуюся фразу. - Вот так... Не хотите ли купить пейзаж? М-м... выбирайте, если есть желание. Уверен: в вашем музее таковых не водится.
- Разве картина не закончена? - изумился Игорь Григорьевич. - А что? Что в ней не закончено?
- Она будет закончена в день икс, в день моей смерти, - вскользь бросил Демидов. - Мистер Хейт, пройдите сюда!
Он мотнул головой на выставленные вдоль стены пейзажи - там выделялось огромное ночное небо, в светлеющих дымках весенних облаков, с взошедшим среди голых берез Марсом, переливающимся красно- синим огнем, он пылал над спящими крышами маленького поселка, где в колее дороги после дождя красновато блестела вода. Под этим пейзажем - алым, обещающим радость пространством разливался на краю степи бесповоротный час рассвета, и обильные летние травы были полны прохлады и росы. Рядом - звонкий погожий октябрьский день, серебристо-туманное солнце над заборами замоскворецкого переулка, ветер заламывает шляпку на голове молодой женщины, заваливает листьями мостовую, радиатор одинокой у тротуара машины. Потом - ночь, зимняя окраина Москвы, сараи, за черным полуразрушенным куполом церковки мутноватое зарево отдаленного города, вокруг - ни живой души, сугробы, фонари, уходящие в сумрак, пустой, почему-то освещенный изнутри трамвай на кольце. Возле этого ночного одиночества - вдруг перенасыщенный светом июль, знойный сад, сверкание зелени, тени под яблонями, девочка в ситцевом платье, лежащая на траве, со стебельком ромашки в зубах. И опять - серый осенний денек на оголенном бульваре Москвы, навалы листьев, безмолвие аллей...
Старые и новые пейзажи деда вызывали у Андрея неуловимо-сладостное чувство далеких видений, и тогда ему казалось, что он с утратой невозвратной радости вспоминал детство и не мог до конца вспомнить почему-то непостижимое, когда-то виденное и уже забытое, ушедшее в теплую дымку детского сна.
- Я думаю, здесь что-то вам понравится, мистер Хейт. Я занят и печальным, и прекрасным, несмотря ни на что. Я не одержимый ювелирщик, не пишу на кончике ногтя, но здесь везде я, моя любовь и слабость, - сказал Демидов, взял бутылку со стола и тут же шумно хе-хекнул: - Вы что - не пьете? Ваш фотоаппарат не способен заменить рюмку.
- А вы пьете, господин художник?
- Много, но часто, - благодушно сострил Демидов. - А вы, как видно, не горазды.
- У меня был сердечный приступ. Я бросил. И курить, и пить.
- По-охвально в высшей степени, - протянул Демидов, комически восторгаясь. - Представьте себе, у меня два года назад случился инфаркт, а я и пью, и курю. Потому что знаю: судьбу не перехитришь и не объедешь на мерине. А я, старый мерин, бегу и прихрапываю, бегу и прихрапываю, как писал Толстой в письме к Тургеневу.
- И напрасно бежишь и... это самое... не жалеешь талант, - с осторожным укором вставил Василий Ильич. - Жжешь свечу с обеих сторон.
- Василий Ильич прав, - сказал Андрей, между тем хорошо зная, что внушать своенравному деду правила поведения бесполезно. Он раз и навсегда выбрал собственную роль и не изменяет себе.
