театра, изнемогал в доказательствах:
- Ты завидуешь его таланту и удачам, он режиссер европейского класса! Таких у нас - раз, два... Его приглашают на постановки в Америку!..
Мишин переглянулся с Андреем и, подождав, покуда Жарков профессионально переводил дыхание, преспокойно заметил:
- Таланту не завидуют. Талант ненавидят. Ваш режиссер не талантлив.
- Вы больны какой-то манией завистника, - вскричал Жарков, горячась. В нашем театре аншлаги! У нас нет запрета ни на что! У нас - мировой репертуар без партийных ограничений!
- В том числе и грязненькая пьеска из жизни лесбиянок с пикантными подробностями. - Татарников покривил нос. - Нельзя понять, как ее играют нормальные актрисы, у которых мужья и дети.
- Не похоже, чтобы ты покраснел и застыдился! Не верится что-то! Надоела островская преснятина, тургеневская и чеховская конфетность! Мы за человеческую остроту, мы за удар по советско-мещанскому сю-сю! А ты, Стасик, не строй уж из себя монаха. У самого в прозе - не белые голубки! Не перышки целуют.
- Заинтересовал! А ты кто, Афонечка, голубой или розовый? - возвысил баритон Татарников. - Не в голубых ли трусиках щеголяешь?
- Мое личное дело! На провокационные вопросы не отвечаю!
Мишин поправил очки, сказал Андрею:
- Смотри, как разошелся наш актер. Всегда сидел и умно помалкивал.
- Я тоже не думал, что он вдруг так, - улыбнулся Андрей. - Сорвался с гвоздя наш Афанасий. Получил в театре второе образование.
- Обо мне вы там, голубчики, шепчетесь? - выкрикнул распаленный Жарков. - Говорите в микрофон! Ничего, я выдержу, я толстокожий!..
- Удар, - повторил полувопросительно Мишин. - Так, что ли? Удары новаторов искусства по ханжеству, не так ли? Представь, Афанасий, существует неглупая наука - языкознание. А в ней есть такая позиция: 'о' ударное и 'о' безударное. Так вот, ваш театр хочет быть 'о' под ударением. Хочет быть в искусстве 'волк', а вы на самом деле 'о' безударное - то есть 'вода'. Можешь обижаться, но ваши удары - это низвержение лифчиков и штанов. А в общем-то непристойность полнейшая. Даже 'Женитьбу' Гоголя ваш режиссер поставил как похабную, порнографическую оперетку.
- Ваш театр взорвать мало, а режиссера в унитазе утопить. Засунуть дурной головой в толчок и спустить воду, - сказал Татарников.
Жарков завел глаза к потолку, обморочно замерли белки, и, дыханием подымая и опуская живот, исходил в страданиях:
- Вы - психи! Вы протухли политикой. Как же вы против... демократических реформ? Это... варварство, невероятно! Хотите вернуть советскую власть? Политбюро? Партком? Сталинские лагеря? Наелись! Из ушей лезет! У меня дед погиб на Колыме! Я не желаю, не хочу быть пищей для лагерных червей! Я не хочу быть под кагэбэ! Я семьдесят лет был потенциальной пищей...
- А ты думаешь, ты им нужен? - оборвал Андрей, злясь на истерику Жаркова, который со студенческих лет отличался мирной незаметностью услужливого увальня и привлек к себе внимание только после университета, когда поступил в какую-то студию при театре, а затем стал мелькать на сцене и на экране.
- Кому им? Кому им? - взъерошился Жарков.
- Червям, - сказал Андрей с той мерой шутки в голосе, что сглаживала резкость. - Инглиш, конечно, после университета мы все подзабыли. Но мне приходилось брать у англичан интервью. В английском 'пьеса' и 'игра' омонимы. В чем дело, Афанасий? В какой пьесе ты играешь перед нами и где смысловые несовпадения? Вошел в роль убежденного демократа типа Захарова и Ульянова? Или играешь в мизансцене, которую твой режиссер назвал: проклятие прошлому.
Жарков вскинулся на диване, воскликнул с патетическим надрывом:
- Психопаты! Вы все сталинисты! Не знаю - за что я вас еще люблю! Хотя вы оскорбляете меня! Ненавидите моего режиссера, а не знаете, что он за человек - умный, смелый!..
- В чем? - вломился в спор Татарников. - В том, что заставляет раздеваться актрис?
- Я не об этом говорю! - потряс растопыренными пальцами обеих рук Жарков. - Я вот что хочу сказать! Послушайте - и вы поймете! Месяц назад был сердечный приступ у его жены. Он позвонил в 'Скорую', а врач приехал с опозданием на полтора часа. На полтора часа, понимаете?
- И что? - спросил Андрей.
- Он избил его.
- Избил врача? А как жена - здорова?
- Слава Богу. Он избил врача за халатность. Кажется, надорвал ему ухо. Я преклоняюсь перед ним. Настоящий мужик. Таких сейчас мало.
- Фу ты, страсти! Африканский темперамент. Силен демократ, - хмыкнул Татарников. - А как с милицией... обошлось? В каталажку не посадили? Зря!
- Милиция ходит на спектакли-с. Пхе, пхе, пхе-с, - захихикал Жарков, видимо, подражая какой-то театральной знаменитости, и выпуклые белки его намекающе заиграли. - Вот так-с, приходят по контрамаркам и зрят спектакли-с...
- До чего занятно, даже противно, - послышался полновесный голос Тимура Спирина, покатого в плечах, с могучей шеей силача, заграничный пиджак на нем распирался накачанными бицепсами, и аргентинской пестроты галстук лежал на покатой груди, как на горе. - Если гаденышу врачу надо было разок вложить, то режиссеру - дважды. Знал мордафон, что нырнет за спину милиции. Не мужик. Мусор. Зубами небось в ухо вцепился?
Спирин неторопливо, чтобы случайно не облить пиджак, отпивал пиво не из стакана, а из горлышка бутылки, удобно устроясь на крайнем диване, весь вид его говорил, что он отдыхал на встрече сокурсников, наслаждался вольными разговорами, от которых, возможно, отвык в той среде, где красноречиво не говорят. Не закончив университет, он ушел на какие-то военные курсы, затем работал в 'Красной звезде', был в Афганистане и Чечне вместе со спецвойсками. Вернувшись в Москву, он уже не занимался журналистикой, на вопросы о своей работе отвечал шутливо: 'Я - пас, писать некогда', - однако связь с сокурсниками полностью не терял: его тянуло прежнее общение. Но в его лице, походке, манере говорить и молчать появилась особенная самоуверенная складка, заметная у современных молодых людей, чувствующих собственную силу и принадлежность к силе.
Когда Мишин сказал, что звонил Спирин, и он пригласил его на бутылку 'пива', Татарников наотрез отказался встречаться: 'Да он теперь другого поля ягода, в таинственных службах, я ему сейчас не могу во всем верить', - на что Мишин возразил, убеждая, что Тимур всегда был настоящим парнем, серьезным малым, нельзя же отталкивать университетских однокашников, коли они ушли в другую область, которая не очень нам по душе. Так недолго оказаться в пустоте, и хотя подлость и перевертыши повсюду, пока, слава святым, Тимур есть для нас Тимур, никого из друзей не предавший и не продавший.
- Наверняка, Афанасий, ваш театр пыльным мешком не напуган, - сказал Спирин, приглаживая светлые волосы над ранними залысинами. - Устроили бы зрители обструкцию, не купили бы ни одного билета, все бы вы во главе с режиссером лежали в обмороке от страха...
- При чем страх? - крикнул Жарков. - Абракадабра!
- От страха перед голодной смертью, - договорил Спирин. - Плюгавцы должны бояться. А пока еще ничего не придумано сильнее страха.
- Кто? Мы - плюгавцы? Актеры? Милостивые господа! Что он изрекает? Что он плетет? Меня в твоем доме без конца унижают! Для чего ты меня пригласил? Я не какой-нибудь мальчик-с-пальчик для битья из города дзинь-дзинь! Завели разговор о театре, чтобы актеров назвать плюгавцами?
- Не спеши, не поднимай пыль, - бесстрастно сказал Спирин. - Не всех, не всех. Ты в стриптизе не участвуешь - не тот вид. Толстоват. Плюгавцы те, кто по сцене шастают без штанов и трясут персями без лифчиков. Но в 'Женитьбе' и ты ходил с расстегнутой ширинкой.
Жарков усиливался сообразить, что ответить, по его гладким щекам скатывались капли пота, как слезы.
- Дичь! - взвился Жарков. - Дилетанты! Смешно вас слушать! Ухи вьянуть! Почему вы молчите, что мы
