ставим и трагедии? Вам об этом невыгодно говорить?
- Ваши трагедии, к сожалению, - это истекание вишневым соком, а не кровью, - сказал Мишин.
- Жиденьким - клюквенным соком! - тараном внедрился Татарников. Деликатес для дам! Трагедию о девяносто третьем годе вам не поставить! Не хватит таланта! А для полного расцвета в духе нынешней моды надо бы вам создать авторитетный научно-исследовательский институт с опытным штатом тысячи в полторы. Во главе с сиятельным академиком Лихачевым, любимым ученым нашего президента. Ученый, говорят, в ссылке на Соловецких островах был замечен как большой специалист... в смысле лирических игр. До сих пор делает глазки секретаршам начальства. Те млеют, а светочу уже за девяносто. Весьма авторитетно высказывается за свободу порнографии. Таким, знаете, невинным, медовым голоском. Забавно! А в девяносто втором году призывал 'обуздать антинародную политику правительства в области культуры'. Повернулся затылком вперед, очень современно.
- Пожалуйста, Виталий, не чересчур язви. Афанасий слишком нервничает. Мишин с жалостью посмотрел на Жаркова, подавленно опустившего голову. - Для тебя же не новость, Афанасий, что театральный критик - это зритель, который причиняет неприятности. Ты же сам приглашал нас на премьеры.
- Напрасно делал.
- Вот, видишь, - продолжал Мишин. - А я по себе знаю, что неприятная критика зависит от многих причин - от несварения желудка, злой жены и черной зависти, а основное - от планового приказа. Подобные обстоятельства никак к нам не подходят. В общем, извини за выспренность: театр-то нужен человеку, чтобы почувствовать дыхание ближнего... Что он не одинок.
Жарков сопел, высокомерно воззрясь на Мишина.
- Пышно сказано, по-писательски очень. Высоко очень... для смертных, заумно.
- Мы любя бьем, любя, хоп? - подал малоутешительный голос Спирин. Ясно, мозги набекрень вам свернул режиссер. И у вас, актеришек, - мандраже. Вы покорные ребята. Театральные рабы.
- Замолчи, охранник! Откуда ты привез этот 'хоп'? Из Афганистана? Из Чечни? Что за 'хоп'? - завопил Жарков воинственно. - Ты еще должен извиниться передо мной! Ты всех актеров оскорбил плюгавыми!
Спирин свистнул, затем, как бы разминаясь, играючи подкинул и на лету поймал пустую бутылку, беззлобно сказал:
- Хоп, хоп. Прости, отец, что не пошел под венец. Подозреваю: ты, парень, наверняка сошел с рельсов. Помочь ничем не могу. Кроме сигарет.
- А мне и не надо... Обойдусь! Привет!..
- На этом кончим. Квиты? - не дал договорить Андрей Жаркову и спросил Спирина: - Почему ты сказал, что сильнее страха ничего нет?
- Тимур миллион раз прав! - отчеканил Татарников. - Если бы не было кроличьего страха, вся Москва вышла бы на защиту Белого дома. Танкам не дали бы сделать ни выстрела, подняли бы кантемировское железо на руки и сбросили в Москву-реку. И весь бардак вмиг прекратился бы. Проклятое трусливое мещанство! Путы на ногах народа!
Андрей услышал чеканящий ответ Татарникова (Спирин молча курил) и с необычной реальностью увидел четверых своих сокурсников, обозленных, неуравновешенных, близких с университета и не вполне близких сейчас, которых хорошо понимал и которых понимал лишь наполовину, увидел их, сидящих на низких диванах, и этот ташкентский цветастый ковер на полу, где стояли бутылки с пивом, и подумал, что произошло и происходит что-то ненужное, извращенное, омерзительное в их жизни, не поправимое ни бесконечными разговорами, спорами, согласиями и несогласиями, и нет выхода, нет спасения от катящейся на них мутной лавины всеобщей беды.
Он очнулся от ровного голоса Мишина:
- Знаешь, Андрей, Россия - уже полустрана. Полуколония. Полупротекторат. Как-то легко люди избавились от доброты, милосердия, от духовной русскости. Такие, Виталий, на улицы не выйдут. У них висят знамена на кухне: 'Меня не затронет', 'пронесет'. Вокруг страшное человеческое безлюдье. Согласен с Виталием: мещанство - путы. Не перестаю поражаться современникам. Не могу их понять. Неужели после расстрела Белого дома половине народа наплевать на свою судьбу? Так выходит?
- Да, так, - кивнул Андрей.
- Не очень так! - запротестовал Татарников. - Так, да не так!
- Жалеем народ, - продолжал Мишин, не отвечая Татарникову. - Но народ не жалеет себя. Уничтожает себя. Наверно, когда все начнут жрать асфальт вместо хлеба, тогда очнутся и встанут с четверенек. Встанут и начнут оглядываться: да что это с нами делают? Если же не встанут - рабы американской империи на сотню лет! И конец русской нации. Конец русской истории. Вот что чудовищно!
Татарников, мрачнея костистым лицом, отчего его глаза приобрели давящую черноту, поглядел на Мишина:
- Ты - оголенный пессимист, не говоря уж о твоей откуда-то подсунутой русофобии!
Мишин с виноватой улыбкой снял очки, подышал на стекла:
- Я? Пессимист? Положим. Но с качеством надежды.
- Ваше писательство, батюшка, пожалейте сирых! - дурашливо вскричал Жарков, вращая выпуклыми глазами. - Ваши умствования не понятны мне, дураку русскому. Коли вы имеете собственные умствования о нашей жизни, в которой не очень нищим существуете, то имеете ли вы право судьей быть?.. А то, позвольте, по вашему представлению...
- Не позволю 'по вашему представлению'! - с внезапной для него осерженностью перебил Мишин. - Попрошу тебя, Афанасий, помолчать и не изображать юродивого из какой-то дурацкой пьесы! Слушай и умней, если еще способен!
- Черт совсем возьми, достаточно, наконец! - вмешался Андрей, опять охваченный чувством бесполезности всех этих споров и бурных разноречий, что, против ожидания, не соединяло, а разъединяло их, еще недавно понимавших друг друга и прощавших многое в несогласиях и несовпадениях. - Хватит убивать словами, в конце концов! Наши крики и стоны - эхо в этой комнате! Никто их не услышит, никому они не помогут! За десять лет уважаемые политики заболтали всю Россию! И мы - тоже?
Все замолчали, и Андрей, собирая хмурым взглядом хорошо знакомые лица, повторил вполголоса:
- Кому нужны наши споры? Свихнуться можно от слов, которые мы наговорили. А все же дело в том, о чем сказал Тимур: страх и апатия... И никто не верит ни во что. И никто не знает, что делать. Поэтому хочется послать все... подальше...
Несколько голосов взорвалось и столкнулось, недоброжелательный шум ветром качнулся в лицо Андрея:
- Значит, пусть будет, что будет?
- Ренегатство! А палачи девяносто третьего года?
- Предаешь себя, Андрюша! Забыл милицию, где тебя чуть не угробили! Значит, ты такой же русофоб, как Стасик? Два сапога - пара и оба на одну ногу!
- Он прав, прав! Я познакомлю его с нашим режиссером! Все устали от политики! Никто не верит!..
И ощущая на лице озноб, Андрей на какую-то секунду пожалел о том, что сказал в отчаянии.
Последнюю фразу 'никто не верит' выкрикнул Жарков, и тотчас по-актерски (кого он то и дело играл?) закрыл рукой рот, озабоченный вырвавшимся смехом: не громко ли, не слишком ли выявил удовольствие после разочарованного заявления Андрея? Мишин не произнес ни слова, прикидываясь человеком, не долженствующим возражать на то, что не было однозначным и в чем сомневался сам.
'Вот кто не простит', - подумал Андрей о Татарникове.
Прямой взгляд его жестоких графитных глаз требовательно спрашивал Андрея, каким это зигзагом занесло его в пакость и грязь? Он сидел прямой, изжелта-серый, как всегда, изготовленный отвергать любое сомнение в правоте всего русского, прошлого, не принимающий ничего реформистского, что он называл 'самым диким произволом респектабельного криминала, где правит царь царей, президент президентов'.
- В каждом интеллигенте сидит книжник и конформист, - сказал он непоколебимо. - Будь моя воля, я бы всех уставших и разочарованных выгнал из журналистики. В дворники, в швейцары!
И слыша в баритоне Татарникова нарастающую злость, Андрей с деланным сокрушением сказал:
- К сожалению, - хватило моей фантазии недостаточно.
