В тот вечер невозможно было перевернуть сто двадцать первую страницу учебника по общей терапии. А закат горел над дальними крышами, в вишневом разливе вычеканивались силуэты тополей, вырезанные черным по красному, звук волейбольного мяча отдавался в глубине двора.
Вдруг, опомнившись, Майя соскочила с подоконника, зажгла свет, было уже темно; с сердцем швырнула толстый учебник на стол, прошлась по комнате, говоря самой себе: 'Глупости! Глупости все!'
Продолжительный звонок раздался в передней. Так звонил иногда по вечерам Олег, чтобы пригласить играть в волейбол, и она, подойдя к двери, сердито крикнула:
- Меня нет дома. В волейбол играть не иду!..
Однако звонок в передней повторился. Майя, сдвинув брови, щелкнула замком и отступила на шаг: на пороге полутемной передней стоял Борис. Он снял фуражку, спросил, улыбаясь глазами:
- Можно к тебе?
Майя заложила руки за спину.
- Что же, - наконец проговорила она почти холодно. - Только не упади, здесь тумбочка.
- Ничего, я не упаду, - сказал он и вошел. - Разреши пройти в комнату?
- Да, можно.
- Здравствуй, - сказал он и протянул руку.
Но ока, не подавая руки, отступила еще на шаг.
- Майя, что случилось?
- Ничего не случилось.
- Ты сердишься на меня? За что?
- А почему я должна на тебя сердиться?
- Майя, я сдавал экзамены.
- Очень хорошо. И я сдаю экзамены.
Он заколебался. Она сказала:
- Да, я зубрю терапию. Это что-нибудь тебе говорит?
Он положил фуражку на тумбочку, прошел в комнату, говоря:
- Майя, я только на две минуты.
- На две минуты можно. Но я проверю по часам, - ответила она, по-прежнему держа руки за спиной, посмотрела на его лоб и, не скрывая удивления, воскликнула: - Что такое? Откуда у тебя синяк?
- Пустяки. Сегодня была обычная тренировка. Перед гарнизонными соревнованиями по боксу. Разреши закурить?
- Я сейчас дам пепельницу. Ну и легкомысленный нее синяк! Садись вот сюда на диван. - Она поставила на стол пепельницу - маленького галчонка с разинутым клювом. - Тебе досталось, наверно?
- Немного, - весело ответил он, садясь на диван и разминая папиросу над разинутым клювом галчонка. - А впрочем, это не совсем так.
Он чуть щурился, затягиваясь папиросой, его загорелое лицо показалось ей размягченным, задумчивым при зеленом свете настольной дампы, а она все стояла в тени, глядя на него настороженно, как бы мстя ему сдержанностью за его долгое невнимание.
- Ты что-то хочешь рассказать, Борис?
- Знаешь, я артиллерию сдавал сегодня как на крыльях. Не знаю почему. Веришь?
- Что получил?
- Конечно, пять.
- Почему 'конечно'?
- Ну пять. - Он примирительно засмеялся.
- Какой все-таки ужасный синяк! - опять сказала она, вглядываясь. Слушай, хочешь, я сделаю тебе примочку? Все пройдет сейчас же. Все-таки я медик.
Он не успел ей ответить, она вышла из тени абажура, направилась в другую комнату и через минуту вернулась с пузырьком и ватой, приказала, подойдя к дивану:
- Поверни лицо к свету. Не смотри на меня, смотри в сторону, вот так... Боже мой, какой злой синяк! Встань, а то неудобно.
Борис поднялся, и она повернула его лицо к свету, легкими, прохладными пальцами притронулась ко лбу, старательно встала на цыпочки, невольно касаясь грудью его груди, - и вдруг, покраснев, с улыбкой сказала:
- Ну, какой ты высокий, лучше сядь.
Он послушно сел. Она наклонилась, намочила вату жидкостью из пузырька и приложила ко лбу мягкое, холодное, щекочущее, спросила:
- Больно? - И глаза ее, темные, как ночная вода, приблизились к его лицу, а губы сразу перестали улыбаться.
Ему стало жарко от ее дыхания, потом с особой ясностью почему-то мелькнула мысль, что губы у нее, наверно, упругие и нежные, он видел их совсем близко от себя, эти ее мгновенно переставшие улыбаться губы.
- Нет.' - наконец ответил он и словно поперхнулся.
- Вот видишь, - участливо проговорила она. - Но все-таки тебе больно? У тебя лоб стал влажным.
И, пересиливая себя, он с хрипотой в голосе проговорил не то, что хотел сказать:
- Пойдем сегодня в парк... Там гулянье сегодня.
Она держала в одной руке пузырек, в другой вату, неуверенно мяла тампончик в пальцах.
- Тебе хочется в парк? Серьезно?
- Хочется. Серьезно.
- Хорошо. Только на час, не больше. Хорошо? Дай слово. Мне нужно учить свою терапию.
- Даю тебе слово - на час.
- Хорошо. Тогда мне нужно переодеться. Подожди.
- Я подожду.
Майя вышла в соседнюю комнату, а он, облокотясь на подоконник, расстегнув ворот, стоял у окна на ветерке, обдувавшем его прохладой вечера, и еще чувствовал то легкое, случайное прикосновение Майиной груди, когда встал с дивана, видел ее переставшие улыбаться губы, и весь был словно овеян острым огнем, говоря себе, думая, что никого в жизни он так еще не любил и никого не мог так любить, как ее. В тишине он слышал свое дыхание и слышал, как она что-то делала в соседней комнате, ходила за дверью, потом что-то упало там, и донесся ее вскрикнувший голос:
- Ой!
- Что? Что случилось? - очень громко спросил он, и какая-то сила толкнула его к двери в соседнюю комнату, откуда раздался этот жалобный голос, и он резко открыл дверь. - Майя, что? Майя...
- Борис, что ты делаешь? Не входи! Я еще не оделась.
- Что?.. Майя... что случилось?
Нет, теперь он видел, что ничего страшного не случилось, - она стояла возле раскрытого гардероба; видимо, вешалка оборвалась, платья кучей лежали на полу вокруг ног ее, и она стала подымать их спешащими движениями оголенных рук.
- Не смей, не входи! Как не стыдно! Слышишь? Не смей!
Она шагнула, спряталась за дверцу, ее открытые босые ноги беспомощно переступали на упавших платьях, и дверца косо двигалась при этом, сверкая ему в лицо огромным зеркалом; и казалось ему, что Майя хотела забраться в шкаф, загородиться дверцей от него.
- Майя, послушай меня! - Он смело вошел в комнату и начал торопливо собирать платья на полу, повторяя: - Я тебе помогу... Я помогу, Майя...
А она, все загораживаясь дверцей, говорила из-за нее испуганно, смущенно и быстро:
- Борис, уйди, уйди, не то завизжу на всю квартиру. Уйди же, я тебя прошу!
Тогда он выпрямился и, с осторожностью, опасением глядя на эту дверцу, спросил серьезно и тихо:
- Разве ты не любишь меня?
- Борис, уйди, не надо, не надо же! Я... ничего не могу ответить, я босиком...
Она сказала это по-детски нелепо, и он проговорил с замиранием в голосе: