Когда же на краю засветившегося фонарями перрона он нашел дежурного, чтобы все-таки узнать о прибытии поезда, тот изумленно уставился на него, переспросил:
- Как? Какой, какой поезд? Двадцать седьмой?
- Да. Пришел двадцать седьмой?
- Дорогой товарищ, двадцать седьмой ушел пять минут назад.
- Когда? - едва не шепотом выговорил Борис и в ту же секунду почувствовал такое странное, такое освежающее облегчение, что невольно спросил снова: - Значит, двадцать седьмой?..
- Ушел, дорогой товарищ, пять минут назад ушел, - пожал плечами дежурный. - Так что так.
С застывшей полуусмешкой Борис остановился на краю платформы, тупо глядя на рельсы, понимая, как теперь уже было бессмысленным и ненужным его увольнение, как бессмыслен был тот унизительный разговор с капитаном Мельниченко, с лейтенантом Чернецовым и как никчемна, глупа была эта его нерешительность, его попытка все же действовать, спешить, встретить Сельского.
'Что же, одно к одному, - подумал Борис и невидящим взором обвел пустую платформу. - Вот я и со своим командиром взвода не встретился... А зачем я этого хотел?'
Он с отвращением подумал о своей спасительной неуверенности, и ему стало жаль себя и так отчаянно представилось свое новое положение противоестественным, что нестерпимо страстно, до холодка в животе, захотелось ощутить, почувствовать себя прежним, каким был год назад после фронта, - решительным, несомневающимся, уверенным во всем. Но он не мог пересилить себя, перешагнуть через что-то.
Спустя минуту он побрел по платформе и от нечего делать вошел в вокзальный ресторан, где запахло кухней, и этот запах почему-то раздражил его своей будничностью. Просторный зал повеял холодком: в этот час после отхода поезда он был довольно пустынен. Официанты бесшумно двигались, убирая со столиков, иные бежали с подносами, нагруженными грязной посудой, бочком обходя посредине ресторана большой аквариум с подсвеченной электричеством зеленой водой.
Борис выбрал отдельный столик возле окна: ему надо было убить время.
На него обращали внимание - немногочисленные посетители оглядывались: он надел все ордена, и грудь его напоминала серебряный панцирь. Эти обращенные на него взгляды не зажгли в нем удовлетворенного чувства, как раньше, не возбудили его, и он с прежней полуусмешкой положил на белую скатерть коробку дорогих папирос, которые купил в закусочной ради встречей с Сельским, и тут же, как бы увидев себя со стороны, подумал с каким-то тупым, сопротивляющимся ощущением: 'Что эти люди думают обо мне?'
И когда неслышно подошел официант, весь аккуратный, весь доброжелательный малый, и очень вежливо, с выработанной предупредительностью наклонил голову: 'Слушаю вас', - Борис не сразу ответил ему, соображая, что надо все-таки заказывать, и официант опять спросил:
- Пить будете? Коньячок? Водку? Вино?
- Принесите двести граммов коньяку. И... бутерброды. Кроме того, пиво, пожалуй.
Но официант доверительно склонился еще ниже и сообщил таинственным шепотом, как давнему знакомому:
- Пиво очень неважное. Не советую. Жженым отдает. Рижского нет. Лучше боржом - отличный, свежий. Вчера из Москвы.
- Давайте боржом. Только холодного попрошу... Это - все.
- Одну минуточку.
Потом, ожидая, Борис, с видом человека, убивающего время, закурил, облокотился на стол и сквозь дымок папиросы стал с ленивым, почти безразличным вниманием рассматривать немногочисленных посетителей, зачем-то угадывая, кто эти люди, для чего они здесь.
'Что они знают обо мне?' - снова подумал он, слыша гудки паровозов, проникавшие в тихий зал ресторана. - По орденам видят, что я воевал. И больше ничего. Я один здесь...'
Когда официант, этот воспитанный малый, через несколько минут скользяще приблизился к столику и аккуратно поставил поднос с заказом, Борис, овеянный каким-то благодарным огоньком от этой доброжелательности, налил из графинчика в рюмку и фужер и рюмку придвинул официанту.
- Не откажетесь со мной?
- Спасибо. Я на работе. Мне не разрешено.
- Жаль, - сказал Борис и, подумав, живо добавил: - Что ж, будем, что ли...
- Спасибо, - сказал официант. - Пейте на здоровье.
Огненный коньяк ожег Бориса, он сморщился и сейчас же стал закусывать, чтобы не опьянеть; он не хотел пьянеть.
А ресторан стал заполняться людьми и вместе с ними гулом - наверно, пришел какой-то поезд, - забегали живее официанты, уже не было свободных столиков; и внезапно зал с хрустальными люстрами, и столики, и аквариум, и пальмы, и папиросный дым, и сквозь него лица заполнивших ресторан людей поплыли в глазах Бориса, мягко сдвинулись. Появилось необыкновенное ощущение: тогда, в Польше, на берегу осенней Вислы, они с Сельским стреляли по танкам, могли умереть и умерли бы, если бы не удержались на плацдарме, а теперь вот он не встретил Сельского, а сидит один за этим столиком, пьет коньяк, слушает этот шум в ресторане, гудки паровозов... Нет, тогда все имело смысл, и тогда рядом с Сельским он мог до последнего снаряда стрелять по танкам из одного оставшегося орудия, а потом ночью сидеть с автоматами наизготовку в засыпанном окопчике... 'Если бы он только знал, понял бы, как отвратительно, невыносимо у меня на душе! А я не хотел ему всего объяснять!'
Колючий комок застрял в горле Бориса, и, чтобы протолкнуть этот комок, он выпил стакан воды, вытер вспотевший лоб, рука его со сжатым платком никак не могла найти карман, подумал опять с тоскливой горечью: 'Нет, все было не вовремя'.
- Борис, вы давно здесь?
Он вскинул голову и, ничего не понимая, вскочил, как будто сразу трезвея, прошептал перехваченным голосом:
- Товарищ капитан... вы?!
Возле столика стоял капитан Мельниченко в новом парадном кителе, прямо в глаза сверкавшем орденами, погонами, золотыми пуговицами. 'Зачем он здесь? Неужели следил за мной? Почему он в парадной форме? - как во сне мелькнуло у Бориса, и он вспомнил тут же: - День артиллерии, кажется'.
- Что вы так удивились? Это я, - снимая фуражку, сказал Мельниченко. Увидел вас в окно и зашел. Что вы стоите, Борис? Садитесь, пожалуйста. Здесь ведь все сидят.
- В окно? - прошептал Борис с чувством невыносимого стыда, готовый рукой смахнуть все, что было на столе. 'Нет, неужели он с целью приехал на вокзал? Но с какой целью?' - снова скользнуло у него в сознании.
Но, точно поняв эти невысказанные мысли Бориса, Мельниченко отодвинул свободный стул, спросил:
- Можно?
- Да...
- Удивлены, Борис? Но мы, очевидно, встретились с вами потому, что хотели увидеть одного и того же человека. Правда, он не присылал мне телеграмму. Но мне хотелось его увидеть.
Борис опустился на свое место, глядя в стол, проговорил:
- Старшего лейтенанта Сельского? Зачем?..
- Из любопытства, - сказал Мельниченко. - Я хотел взглянуть на него издали. Но вы не пришли, а я не знаю его в лицо.
- Я... не пришел... - Борис замолчал, у него давило в горле, трудно было говорить.
И он поднял взгляд. В синих глазах капитана - они казались сейчас очень синими на загорелом лице - не было того холода, равнодушия, как это было несколько часов назад, когда Борис просил увольнительную, они смотрели вопросительно, чуть-чуть сожалеюще, - и горячая, душная спазма вцепилась в горло Бориса, мешала дышать ему, и он выговорил сдавленным, чужим голосом:
- Вы не думайте... что я пьян...
- Я ничего не подумал, - ответил Мельниченко. Он видел: за ближними столиками перестали есть и начали пристально смотреть на них, на курсанта и офицера, точно ожидая скандала. - Присоединюсь к вам, Борис. Попрошу вас, принесите водки, - громко сказал капитан официанту, который тоже не спускал
