– Боже сохрани, перед дверями, с улицы. Можете это сделать?
– А как я пронесу ребенка? Как спрячу? Пиджачок на мне тесный…
– Возьмите мой старый сюртук, вам он будет широковат, но тем лучше, спрячете под ним ребенка, когда будете проходить через двор. Это чтобы слуги не увидели. А как только выйдете на улицу, тут же положите. Видите ли, я не хочу бросать ребенка, я позабочусь о нем, но было бы удобнее, если бы его нашли таким образом. И лучше было бы, чтобы его нашел не я, а кто-нибудь другой. Лучше кто-нибудь другой!
Так все и устроили. Учитель музыки, ставший доверенным лицом господина начальника, надел его сюртук, под которым уместился бы не один ребенок, взял Неделько осторожно, чтобы не испачкаться, и спустился вниз, а господин начальник облегченно вздохнул.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ, в которой Неделько сперва играет роль музыкального инструмента, или, попросту говоря, гармоники, а потом своими интригами разбивает одну за другой две любви
В этой главе по замыслу автора, а также по договоренности с господином Недельковичем, изложенной в предыдущей главе, учителю музыки надо было только оставить Неделько перед дверью и идти своей дорогой. И если бы он это сделал, то место двадцать седьмой главы заняла бы двадцать восьмая, а этой главы вовсе не существовало бы, тем более что ее вообще не было в плане романа.
Но писатель предполагает, а случай располагает. И если бы это был обыкновенный случай, автор мог бы его как-нибудь избежать, чтобы хоть на немного сократить мучения и беды общинного дитяти, так как бедняга уже и так побывал во многих руках.
А случай был вот какой. Собравшись с духом, учитель музыки вышел из калитки и, в согласии с планом, который он сам придумал, проходя по двору, должен был посмотреть сперва направо – нет ли кого на улице; потом с той же целью – налево. И если бы все шло по плану, он просто положил бы Неделько, а сам дунул бы направо или налево, поскольку это не меняло положения вещей. Однако получилось все не так, потому что, посмотрев налево, он увидел в десяти шагах от себя госпожу Софию Янкович, тетушку Анны Субботич, с которой (с племянницей то есть) он занимался три месяца и за это время два с половиной раза объяснился ей в любви, а она при этом краснела, путала гамму и вообще смущалась так, что боялась поднять глаза. Смущение ее он не мог принять за определенный ответ и поэтому собрался повторить свое объяснение в третий раз. Как только они остались одни, он пробежал пальцами по клавишам и сказал:
– Сударыня, мои чувства уже известны вам и…
В тот самый миг, когда он был как раз на середине своего объяснения, в комнату вошла тетушка Анны, госпожа София Янкович, которая после смерти мужа считалась вдовой, что не мешало ей искать утех. Среди прочих утех была и музыка, которую она охотно слушала, что привило ей особый вкус к музыкантам. Вот этот самый вкус чувствовала она и к нашему учителю музыки, из-за чего в душе ее родилась ревность к племяннице. Если учесть, что племянницы всегда ценятся больше теток, что девушка всегда привлекательнее вдовы и, наконец, что молодые всегда предпочтительнее старых, то госпожу Софию нельзя упрекнуть в том, что ее ревность не имела оснований, как нельзя упрекнуть и за обыкновение стоять во время урока под дверью и подслушивать. Из-за этого своего обыкновения она и услышала вышеизложенное объяснение в любви и прервала его на середине. Тетушка, естественно, сразу же помчалась к своей сестре, матери племянницы, и заявила, что терпеть такое нельзя.
Этого и в самом деле не потерпели. Учителю музыки отказали, что развило у госпожи Софии еще больший вкус к музыке.
Госпожа София воскликнула первая:
– Вы, вы? Какая неожиданность!
И она грациозно протянула руку.
Учитель музыки, с чужим сюртуком на плечах и Неделько под сюртуком, нисколько, разумеется, не был обрадован этой встречей и не мог грациозно ответить тем же. В ту минуту он почувствовал, как что-то сильно забилось с левой стороны, но не понял, его ли это сердце или Неделькино. В полной растерянности, учитель был не в состоянии произнести ни слова, а не то чтобы поздороваться с госпожой Софией, и размышлял лишь, под каким предлогом бежать от нее. Но, прежде чем он успел придумать предлог, госпожа София сказала:
– Я так рада, что мы встретились! Подумать только, я не видела вас уже два месяца, а мне надо сказать вам очень многое!
– Мне? – произнес учитель музыки.
– Да, многое, причем важное и по секрету, – кокетливо добавила она.
– Это мне льстит, но именно сейчас…
– Что именно сейчас? – перебила она его.
– У меня очень важное… совершенно неотложное дело!
– У вас? Да что вы, какая ерунда! Что же это за дело?
– Личное… – вывертывался учитель. – То есть не столько личное, сколько государственное дело… то есть, это как посмотреть…
– Нет! Оставьте это дело…
– Невозможно! – процедил сквозь зубы учитель.
– Но, – сказала госпожа София и, кокетливо улыбнувшись, склонилась к нему, – ради любви ко мне…
– Любви к вам? Ладно, что же вам угодно?
– Не стойте же здесь, пойдемте и Ломиной улицей выйдем к парку у министерства финансов. Вы проводите меня, там такая приятная прохлада, людей нет, и мы сможем спокойно поговорить.
Учитель музыки тяжко вздохнул, отер капли пота со лба и пошел, бросив взгляд на окна дома господина Симы Недельковича, который делал отчаянные гримасы.
По дороге его развлекали весьма любезным разговором, из которого бедный учитель улавливал лишь отдельные слова, потому что у него отекла рука. Она совсем одеревенела, и, чувствуя, что Неделько
