– Мне кажется, – впервые раскрыл рот лавочник, – надо посмотреть в календаре, какой святой приходится на завтра, и дать это имя.
Батюшке предложение лавочника показалось уместным, он тотчас сунул руку в карман рясы, извлек засаленный календарь и начал его перелистывать, слюня палец. Найдя четверг, он прочел:
– Трофим!
– Вот и назовем его Трофимом! – сказал лавочник.
– Ты что, – возразил писарь, – все село смеяться будет. Нет, выберите ему достойное имя.
Посыпались предложения – Павел, Тодор, Викентий – целый ряд красивых и достойных имен, но все они отвергались, потому что всякий раз находился в селе человек, который носил такое имя и мог бы поднять шум. Наконец кто-то упомянул имя «Милич», на нем и остановились. Перебрали в уме всех односельчан, но так вроде бы не звали никого.
На другое утро все получилось как по-писаному. «Государственный переворот» совершился так неожиданно, что Радое узнал об этом лишь к полудню. Услышав новость, он прошипел, как гадюка в лещедке:
– От сотворенья мира такого насилья не бывало, чтобы человека лишали права быть крестным отцом. Даже турки такого не вытворяли. Вот до чего мы дожили в нашем собственном свободном государстве!…
ГЛАВА ШЕСТАЯ, в которой события приобретают совершенно неожиданный оборот не только для читателя, но и для общинного совета Прелепницы
Посыльный Срея не появлялся до сих пор в нашем повествовании не потому, что он имеет обыкновение скрываться, а потому, что до этой главы он был просто не нужен автору. В других случаях Срея как раз имеет обыкновение появляться званый и незваный на всех семейных праздниках, обедах, крестинах, поминках. Тем более что сам себя Срея причисляет к «руководству» общины. Сторонам, тяжущимся за выгон, он важно говорит: «Другого решения быть не может, мы судили по справедливости!», хотя, пока староста и другие старейшины разбирали дело, он засаливал на зиму капусту в Писаревой бочке, которая стоит в сенях правления.
Итак, в один прекрасный день этот самый Срея со всех ног сбежал с того холма, под которым была Йоцкова мельница, и, домчавшись весь в мыле до правления общины, влетел в дом, сшиб по пути кувшин с водой, наступил писарю на ногу и тут наконец завопил так, как будто наступили на ногу ему самому.
Староста, который уже полчаса подписывал какой-то документ и выводил последнюю букву своей подписи, сбился и прочертил пером на бумаге целую борозду.
Писарь, несмотря на боль в отдавленной мозоли, схватил документы одной из тяжб и швырнул их на пол, как это он делал, выведенный из себя какой-нибудь из тяжущихся сторон. Но поскольку это был не тот случай, писарь тотчас взял себя в руки и стал собирать разбросанные бумаги, а староста вскочил и сипло спросил:
– Ты что это шумишь?
– Сбежала ночью, – едва вымолвил Срея.
– Кто?
– Она!
Поняв, что поспешность Среи не имеет отношения к какой-либо комиссии, прибывшей в село на предмет проверки собранных налогов, староста снова обрел смелость и звонкий голос и заговорил решительно, как и подобает человеку в его положении:
– Ну-с, кто же это сбежал?
– Она… Аника, – ответил Срея.
– Вот и хорошо, – равнодушно сказал староста, – скатертью дорога.
– Точно! – добавил писарь.
– Да… но ребенка оставила.
Только что успокоившийся староста снова помрачнел.
– Какого еще ребенка… своего, что ли?
– Своего!
– Выходит, сговора с ребенком не было, – продолжал староста якобы на языке официальных бумаг, да и то брякнул так, лишь бы сказать что-нибудь, как человек, который поет в лесу, пытаясь прогнать страх.
– Выходит, Аника сбежала, а дитя свое подкинула общине, – коротко подытожил писарь.
– Так оно и есть! – сказал вполголоса староста, замолчал, задумался глубоко и начал жевать тот самый документ, который недавно подписывал.
Молчал староста, молчал и писарь, а Срея сперва смотрел то на одного, то на другого, а потом спросил:
– Как теперь быть-то?
Староста сделал вид, что не слышит вопроса Среи, так как себя он уже несколько раз спрашивал о том же самом.
Срея не унимался:
– Как теперь быть-то?
Староста опять сделал вид, что не слышит вопроса, и стал интересоваться подробностями происшествия.
