Монах выключает дворники. Рекламные щиты расхваливают банк, который лопнул много месяцев тому назад. Горы, что спускаются к побережью Японского моря, поворачивают время вспять. Черно-белые окраины городов, похожие друг на друга, как близнецы. Много лет спустя дядя Асфальт рассказал мне – после шести банок пива,– что дядя Патинко заставлял нашу мать приезжать, это было условием содержания, которое он ей посылал. Я думаю, он хотел как лучше, но было неправильно принуждать нас видеться. Мы отвечали на вопросы, которые она нам задавала. Всегда одни и те же вопросы, не задевающие болезненных тем: какие предметы в школе нам нравятся больше всего? Какие предметы в школе нам нравятся меньше всего? Чем мы занимаемся после школы? Наш разговор напоминал беседу следователя и подследственного. Ни проблеска нежности. «Выезд на Токуяму». Именно здесь Субару Цукияма, мой двоюродный дед, прожил свои последние недели в Японии. Сегодня он не узнал бы префектуру Ямагути. Поле для гольфа, сработанное на месте холма, огорожено зеленой сеткой. По нему туда-сюда двигаются микроскопические фигурки. Я вновь вспоминаю о почтовом вирусе и думаю о том, разносит ли он еще опасные новости Кодзуэ Ямая. Теперь он не имеет ко мне ни малейшего отношения. Видимые последствия все равно, что верхушка айсберга: большая часть того, к чему приводит большинство действий, невидима для того, кто эти действия совершает. Побелевшее небо повисло над головой грязным ковром – утро забывает о недавнем дожде, как маленькая девочка забывает о том, что собиралась дуться на кого-нибудь до конца своих дней. Я думаю, Андзю наверняка была бы более разговорчива с матерью, если бы не чувствовала мое раздражение; тогда она тоже закрывалась, как устрица. Мать курила одну сигарету за другой. Ее образ, запечатленный моей памятью, плавает в сигаретном дыму. Тетя Патинко никогда не задавала ей личных вопросов, по крайней мере в нашем присутствии, поэтому все, что мы знали, было подслушано из-за стенной перегородки. Потом, вечером, она садилась на «комету» до Кагосимы, и все вздыхали с облегчением. Однажды она осталась на два дня – должно быть, это тогда Андзю видела, как мать готовит тэмпуру из своего кольца,– но тот затянувшийся визит никогда больше не повторялся. «Выезд на Ямагути». Дерево раскачивается само по себе на безветренном склоне холма. Горы сглаживаются. Ее не было на похоронах Андзю. Сплетни, кровавый спорт нашего острова, донесли, что она улетела на Гуам «по работе» за день до того, как Андзю погибла, и не оставила номера, по которому с ней можно было бы связаться в экстренном случае. Были и другие версии, менее снисходительные. Я заковал себя в трехдюймовую броню безразличия по отношению к ней. В последний раз, когда мы виделись – единственный раз без Андзю,– мне было четырнадцать. Это было в Кагосиме, в старом доме дяди Толстосума. У нее были короткие волосы и кричащие драгоценности. И темные очки. Я пришел туда, потому что мне приказали. Думаю, она тоже.
– Ты вырос, Эйдзи,– сказала она, когда я втащился в комнату и сел на стул. Я был твердо настроен на ссору.
– А ты нет.
Тетя Толстосум поспешно сказала:
– Эйдзи так вытянулся за последние месяцы. А его учитель музыки говорит, что он прирожденный гитарист. Как жаль, что ты не захватил гитару, Эйдзи. Мама с удовольствием бы послушала, как ты играешь.
Я обратился к дужке ее очков:
– Мама? У меня ее нет, тетя. Она умерла еще раньше, чем Андзю утонула. У меня где-то есть отец, но матери нет. Вы же знаете.
Мать пряталась в сигаретном дыму.
Тетя Толстосум разливала чай.
– Твоя мама проделала долгий путь, чтобы с тобой увидеться, и мне кажется, тебе следует извиниться.
Я уже был готов встать и уйти, но мать опередила меня. Она взяла сумочку и повернулась к тете Толстосум:
– В этом нет необходимости. Он не сказал ничего, с чем я была бы не согласна. С чем я действительно не согласна, так это с тем, что нас заставляют продолжать эти семейные беседы, когда совершенно ясно, что никакой семьи у нас нет и беседовать не о чем. Я знаю, что вы делаете это из благих побуждений, но благие побуждения могут обернуться невыносимой мукой, вы поймете это, если подсчитаете весь вред, который они уже принесли. Передайте привет моему брату. Через пятьдесят минут будет ночной поезд в Токио, надеюсь успеть на него.
Может быть, прошедшие годы немного изменили текст, но это основное из того, что было сказано. Может быть, темные очки я прибавил от себя, но глаз своей матери я не помню.
Морской Ангел открывает банку кофе и включает радио. Когда мы проезжаем мост Симоносэки[144], словно за компанию, включается солнце. Я снова на Кюсю. Я улыбаюсь, сам не зная чему. Душа, воссоединившись с телом, которое она покинула навсегда, поражается, что все осталось в рабочем состоянии,– вот как я себя чувствую. Сломанные заборы, буйство диких цветов, нетронутая земля. Кюсю для Японии – это потусторонний мир, живущий по диким законам. Все мифические создания выползли, выскочили или выплыли с Кюсю. Морской Ангел вспоминает о моем присутствии:
– Как говорила моя дорогая мамочка каждое утро: «Вставай пораньше, рассвет – это дар небес». Вот так-то. Через двадцать минут будем в Китакюсю…
– Господин Аояма! Пожалуйста, примите мои самые искренние соболезнования по случаю, э-э, вашей смерти. Господин Аояма опускает свой бинокль и возится с настройкой. На нем униформа сотрудника ЯЖД, но выглядит он намного элегантнее, чем когда-то в Уэно.
– Смерть – это не так плохо, Миякэ, когда она наконец приходит. Это как получить старый долг. Кстати, я Должен извиниться за то, что обвинил тебя в шпионаже.
– Забудьте. У вас был сильнейший стресс.
– Господин Аояма поглаживает верхнюю губу:
– Я сбрил усы.
– И правильно сделали, начальник вокзала. Если честно, они вам не шли.
– Я думаю, что человек должен как-то увековечивать память о важнейших вехах своей жизни.
– И для вас нет более важной вехи, чем смерть.
– Ты верно подметил, Миякэ.
