закончить. Я же попаду как раз в «прореху»: когда отсрочки для магистрантов отменят, я буду лишь на первом году магистратуры; моя отсрочка поэтому тоже закончится. Меня вызовут в наш местный грейвсендский призывной пункт на предварительную медкомиссию, и у меня будут все основания ожидать, что я окажусь полностью пригодным к призыву. Эта категория называется 1-А — годен к строевой службе без ограничений.
Примерно ко всему этому и хотела нас подготовить миссис Хойт — уже в феврале 1966-го она начала предупреждать молодых людей, готовых ее выслушать. Она связалась со всеми сверстниками Гарри, что жили в Грейвсенде.
— Джонни Уилрайт, слушай меня внимательно! — обратилась она ко мне; она позвонила мне в дом 80 на Центральной и, по правде говоря, напугала. Даже моя бабушка считала, что миссис Хойт следовало бы вести себя так, «чтобы это хоть отдаленно походило на скорбь», но миссис Хойт напоминала скорее обезумевшую осу. Она принялась поучать Оуэна прямо в гранитной мастерской, пока выбирала камень на могилу своего Гарри!
— Я не хочу крест, — заявила она Оуэну. — Много ему Бог сделал хорошего, нечего сказать!
— ХОРОШО, МЭМ, — кивнул Оуэн Мини.
— И плоскую плиту тоже не хочу; это так по-солдафонски — могила, по которой можно ходить! — поморщилась миссис Хойт.
— Я ПОНЯЛ, — заверил ее Оуэн.
После этого она начала обрабатывать его насчет «обязательств» перед Учебным корпусом офицеров запаса и насчет того, что он должен всеми силами стараться получить «бумажную работу» — если хоть чуть-чуть желает себе добра.
— И я не имею в виду бумажную работу в
— НЕТ, МЭМ, — ответил Оуэн Мини.
Мне она сказала:
— Они не дадут тебе учиться в магистратуре на английском отделении. Какое им дело до английского! Да они сами на нем разговаривают с грехом пополам!
— Да, мэм, — согласился я.
— В магистратуре не спрячешься, я тебе точно говорю. Это не сработает, — заявила миссис Хойт. — И если только они не найдут у тебя каких-нибудь отклонений — я имею в виду со здоровьем, — ты сгинешь где-нибудь на рисовой плантации. У тебя есть какие-нибудь болячки? — спросила она меня.
— Не знаю, но, по-моему, нет, мэм, — ответил я.
— Н-да, тебе стоит над этим подумать, — сказала миссис Хойт. — У меня есть один знакомый, который дает консультации по психиатрии; он может научить тебя, что делать, чтобы сойти за чокнутого. Но это рискованно, и начинать надо уже сейчас — если хочешь кого-то убедить, что ты умалишенный, нужна хоть какая-то история болезни, чтобы было видно, как это все развивалось. Что толку прямо перед медкомиссией напиться и замазать голову собачьим дерьмом! Если они не увидят, как все это развивалось, даже не надейся их надуть.
Именно так, однако, и попробовал сделать Баззи Тэрстон — и все сработало. Все сработало немножко лучше, чем нужно. Он развивал свою «историю болезни» никак не больше двух недель, но даже за это короткое время умудрился впихнуть в свой организм столько алкоголя и наркотиков, что организму это очень понравилось. В глазах миссис Хойт Баззи останется такой же жертвой войны, как и ее Гарри; Баззи погубит себя, пытаясь избежать Вьетнама.
— Ты не думал насчет Корпуса мира? — спросила меня миссис Хойт. Она рассказала, как посоветовала одному молодому человеку — тоже выпускнику английского отделения — обратиться в Корпус мира. Его взяли работать учителем английского в Танзании. Жаль только, сказала она, что летом 65-го эти чертовы «красные» китайцы направили в Танзанию сотни четыре своих «советников», и Корпус мира, естественно, в спешке покинул страну. — Ты подумай над этим, — наставляла меня миссис Хойт. — Танзания — это, как ни крути, все же лучше, чем Вьетнам!
Я сказал ей, что подумаю; но на самом деле я рассчитывал, что у меня впереди еще столько времени! Только представьте: вы учитесь на последнем курсе университета, вы еще девственник — разве можно реагировать всерьез, когда вам предлагают решиться и выбрать между Вьетнамом и Танзанией?
— Это не шутки, — сказала мне Хестер.
В том году — в феврале 1966-го — Комитет Сената по международным делам открыл слушания по войне, которые транслировались по телевидению.
— По-моему, тебе лучше поговорить с миссис Хойт, — посоветовала мне бабушка. — Я не хочу, чтобы хоть кто-нибудь из моих внуков вляпался в эту грязь.
— Послушай меня, Джон, — заговорил как-то Дэн Нидэм. — Это не тот случай, когда надо повторять за Оуэном Мини. На этот раз Оуэн делает ошибку.
Я сказал Дэну, что боюсь, как бы желание Оуэна стать командиром боевого подразделения не сорвалось из-за меня. Я признался, как в разговоре с полковником Айгером усомнился в «эмоциональной устойчивости» Оуэна и согласился с полковником, что Оуэн не подходит для боевой службы. Я сказал Дэну, что чувствую себя виноватым, потому что говорил это все «за спиной у Оуэна»
— Как можно чувствовать себя виноватым, если ты пытаешься спасти ему жизнь? — удивился Дэн.
Хестер сказала то же самое, когда я признался ей, что предал Оуэна полковнику Айгеру.
— Да с какой стати говорить, что ты «предал» его? Если ты его любишь, разве можно ему в этом потакать? Да он же чокнутый! — кричала Хестер. — Если даже в армии говорят, что он «не годен» для боя, я, может, даже постараюсь полюбить эту долбаную армию!
Но тогда вокруг меня «чокнутых» становилось все больше. Бабушка бормотала что-то телевизору дни и ночи напролет. Она стала путать людей и предметы, если только не видела их на телеэкране, — зато, что страшнее, все, что она видела по телевизору, она узнавала с какой-то бездумной, автоматической точностью. Даже Дэн Нидэм казался мне чокнутым; в самом деле, сколько лет можно с увлечением ставить любительские спектакли вообще и искать ответ на вопрос, какая роль в «Рождественской песни» лучше всего подходит мистеру Фишу, в частности? И хотя я не одобрял руководство грейвсендского газового завода за то, что они уволили миссис Хойт, сама миссис Хойт тоже казалась мне чокнутой. А тех местных «патриотов», которых поймали, когда они ломали машину и гараж миссис Хойт, я считал еще более чокнутыми, чем она. И викарий Виггин, и его жена Роза — ну, те-то всегда были чокнутыми; сейчас они уверяли, что Бог «поддерживает» войска США во Вьетнаме, из чего следовало, что не поддерживать присутствие там наших войск — значит, во-первых, выступать против Америки, а во-вторых, против Бога. И хотя преподобный Льюис Меррил вместе с Дэном Нидэмом являлись основными выразителями антивоенных настроений в Грейвсендской академии, даже мистер Меррил казался мне чокнутым; несмотря на все его разговоры о мире, Оуэна Мини он не убедил ни на йоту.
Оуэн, конечно, был самым чокнутым из всех. Думаю, они с Хестер всегда друг друга стоили, но, видя, как Оуэн рвется в боевую часть и изо всех сил добивается назначения туда, я уже не сомневался: он — самый чокнутый из всех.
— Зачем тебе надо стать героем? — недоумевал я.
— ТЕБЕ НЕ ПОНЯТЬ, — ответил он.
— Да где уж мне, — согласился я. Наступила весна 1966-го — заканчивался наш последний курс; меня уже приняли в магистратуру Нью-Хэмпширского университета и по крайней мере в следующем году не могли никуда забрать. Я имел свою отсрочку 2-С и держался за нее изо всех сил. Оуэн уже заполнил свое «Заявление офицера о предпочтительном месте службы» — свою НЕСБЫТОЧНУЮ АНКЕТУ, как он это называл. В «Формуляре о прохождении службы» он указал, что «добровольно желает служить за границей». В обеих анкетах он уточнил, что хочет отправиться во Вьетнам: служить либо в пехоте, либо в бронетанковых войсках, либо в артиллерии — именно в таком порядке. Больших надежд он не питал; из-за второй категории, присвоенной ему Учебным корпусом офицеров запаса, в армии не обязаны были учитывать его желание. Оуэн признался, что ни от кого не слышал ничего обнадеживающего насчет апелляции, в которой он просил пересмотреть назначение в генерал-адъютантскую службу и направить его
