Он открыл глаза. Она стояла перед ним в маске и смеялась. Он поглядел на руку. Странный порез… или укус. Он же боролся со зверем, он помнил. Где волк?! Она смеется. Она смеется над ним. Она всегда смеялась над ним.
– Ты вела меня за руку. – Его сбивчивый хрип вытекал из него, как водка из опрокинутой в пьяном пире бутылки. – Ты вела меня за руку к богатству и блеску. Ты привела меня к убийству себя. Я мертв. Я потерял Рай. Я изгнан оттуда. Там, в нищей коммуналке, в старом доме в Столешникове, я жил в Раю. Я не понимал этого. И в Сибири, в отрогах Саян, там, на Байкале, в Слюдянке, я жил в Раю. Я помню синюю прозрачную воду Райского озера. Райские кедры, шумящие над головой. Райские звезды над зимними горами. Райского омуля в жестяных ведрах. Я тоскую по моему Раю, ты, Дьявол. И ты мне его уже никогда не вернешь. Я ненавижу тебя. Хоть ты и страдала в жизни не меньше моего. Я ненавижу тебя. Я… уничтожу тебя.
Она внезапно потемнела, стоя перед ним, он увидел ее всю черной. Он почернела, будто обуглилась. Что с его зреньем?! Протянул руки. Кинулся на нее. Повалил на пол. Она вырывалась из-под него, царапалась, кусалась. Она защищалась, как простая женщина. Женщины визжат. Эта – боролась молча.
Они сплетались клубком, катались по паркету. Он чувствовал боль в раненой руке. Когда она могла мазнуть его ножом?! Где взяла нож?! Если нож валяется на полу – он его найдет. И всадит ей в живот. Они подкатились к столу, зацепили, борясь и возясь, ножку стола; ларец с драгоценностями упал на пол. Крышка откинулась. Все рассыпалось – и сокровища, и никчемное барахло. Он боролся с ней безжалостно, скручивал ей руки за спиной, бил локтем в грудь, в живот. Она не вскрикнула ни разу. Тяжело дышала. Всякий раз, когда он уже прижимал ее к полу, думая, что осилил ее, ей удавалось вырваться. Она дышала бурно, задыхалась, отбрасывала кивком с лица рыжие пряди, что лезли ей в рот, а он чуть не ломал ей кости, удивляясь неслыханной ее крепости, выносливости, уменью драться – по-хулигански, по-мужски, по- бандитски. Она знала бандитские приемы. Раз или два она так саданула его, что у него в зобу дыханье сперло. Она знала захваты, болевые точки, слабые звенья суставов. Когда он стал душить ее локтем, наброшенным ей на горло, она изловчилась и сломала ему мизинец. Он взвыл от боли, выругался. Бросился на нее с размаху, плашмя. Прижал всем телом к паркету. Распластал на полу.
И наступили чудеса. Он почуял в себе жалость. Жалость к ней, такой злой, такой жестокой и сильной. Ярость уступила место жалости – такой широкой и безбрежной, что он плыл в жалости, купался в ней, тонул. Сознанье его раздвоилось, поплыло щепкой в водовороте ужаса и жалости. Он лежал на ней, на женщине, мужчина, изнывая в последнем жаленье. Он захотел последний раз отдать ей себя. Он захотел последней попытки любви – он, выжегший любовь из души кислотой зеленых денег.
Дрожь охватила его. Он трясся, как осенний лист на ветру. Он вспомнил осенние, летящие по ветру листья там, в Китай-городе, где она назначила ему свиданье однажды. Он неловко прижался губами к ее щеке, будто пацан, вперые лежащий с девочкой, будто не целовался еще ни разу. И она тоже задрожала. Обняла его затылок. Он потянул упругое платье вниз с плеча. Плечо и грудь, обнаженные, обожгли его, будто он голыми руками вытащил из печи полено. Он припал к ее груди губами. Боже, какое счастье. Какое великое счастье для мужчины – быть с женщиной. Совершать любовь, даже если в тебе нету любви. Дарить любовь, даже если она в тебе вся сожжена. И тает чернота. И ее тело опять становится белым, чистым – много раз насилованное, проданное, загаженное, изломанное тело. Тает лед и чернота под руками, тает хрусткий лед на реке, и идет ледоход, и Волга освобождается от оков, и грохочут льдины, вставая дыбом, как шерсть на загривке волка, и женщина кричит, кричит от наслажденья, от избавленья – оттого, что мужчина говорит ей своим смертным телом: люблю.
Она оживает под его телом. Под руками, под телом любви. Но ведь он же ее не любит! Он только спасает ее – собой, живым!
И она… да, это правда, он чувствует, как она дрожит, как улыбка – не злорадная, а робкая, детская – всходит Солнцем на ее губы, как из-под ее век течет светлая соль, и он слизывает эту соль губами… женщина, это женщина, и ты всегда должен поклоняться женщине, всегда творить ей любовь, любой женщине на земле, даже проститутке, даже юродивой, даже… бездомной одяшке с вокзала… бандитке, прокаженной… только тогда ты сможешь войти в ворота покинутого Рая, вернуться в Рай… вернуться… а там, на обрыве над рекой, – пожарище, сгорели белые стены, сгорели до пепла срубы… И Плащаница горит… и горела много раз… огонь тушили там, в Туринском соборе – а она оставалась цела…
Господи! Он же в ней! Он же движется в ней, входя в нее всей силой тела и души, как входили в своих женщин все мужчины, всегда! Неужели он ее спасет!
Внезапно он извернулась, вывернулась из-под него, оттолкнув его ногами – и оказалась над ним. Он думал – она хочет обнять его иначе, быть сверху, над ним, и он уже согласен был стать ее верным зверем, ее троном, чтобы она воссела на него, плясала в радости, в наслажденье, – не так все оказалось. Она выбросила вперед руки. Схватила его за горло. И стала душить, сжимать у него на горле пальцы – так, как он когда-то сжимал пальцы на горле маленькой мадам Канда.
Ах ты!.. кто кого, значит, снова…
– Тяжело дышать… ты давишь меня… ты…
Она наклонилась над ним. Ее такое красивое в любви лицо теперь было страшно под маской.
– Ах ты Митя, Митя, – прохрипела она, не разжимая пальцев у него на глотке. – Ах, дырявая же все- таки память твоя. Я увидела тебя первый раз на Арбате. Тебя, нищего художника. У тебя Эмиль покупал картинку. А я стояла за его плечом. Картинка назвалась «Адам и Ева едят яблоко». Китч такой арбатский, ляпня, мазня, яркая, веселая. Эмиль купил твою картинку и мне подарил. А ты на меня пялился, глаз не сводил. Я посмотрела на тебя и запомнила тебя. Я уже знала все про тебя. У тебя лицо такое. Я подумала: этот мальчик будет шагать по трупам. Ни перед чем не остановится. Но я, я сама поведу его. Я покажу ему, что такое восхожденье. И низверженье.
Он забился под ней. Она держала его крепко. Сильней любого мужика. Он задыхался.
– А… та машина?!.. Ты… знала, что она врежется в троллейбус…
– В «форде» сработало взрывное устройство, – выдохнула она ему в лицо, усмехаясь. – В той белой машинке господин Бойцовский должен был поехать на свиданье со мной, а господин Дьяконов, не без моей помощи, подложил ему в машинку взрывчатку. А в последний миг Боря передумал. И послали беднягу шофера сказать мне, чтоб я не ждала. С запиской от Борьки. Я-то ждала его в романтической мансарде, на чердаке. В каморке без телефона. Видишь, как все просто. Какой земной и простой, оказывается, Дьявол. Зато ты уничтожил потом Борьку все равно. Своими руками. Моими… руками…
Она сильнее сдавила пальцами его шею, и он, в последнем отчаянном рывке, сбросил ее с себя нечеловеческим усильем, уже наполовину задохнувшийся, уже полумертвый – и кинул прочь от себя.
Она упала. Задранное платье обнажило ноги, живот. Она была в сапогах, так и не сняла их. Стукнулась затылком об пол. Он ринулся к столу, судорожно схватил нож. Столовый, тупой серебряный нож. Таким ножом ты ее не убьешь. Руки! У тебя есть только руки!
Он схватил ее за руку и взмахнул над ней ножом. Тупое лезвие лишь скользнуло по ребрам. Она вскочила и выбила у него нож из руки одним точным, мужским ударом. Он схватил стул, размахнулся. Она выбила у него из рук стул ногой. Ага, каратэ-до. Прекрасно. Обученная тварь.
