– Лучше бы этот твой подосланный говнюк забил меня по смерти. Правда, лучше было бы, – прохрипел он, разрывая воротник рубахи у горла, рвя с шеи галстук. Он дрался с Чеком при полном пасхальном параде. В пиджаке и галстуке. Ничего не снял с себя. Не успел. – Как ты смогла это все?.. ну не одна же, конечно, ты ни черта не смыслишь в финансовых операциях... Ты бы не смогла... тебе помогли... о, я дурак... я кормил из рук змею... я гладил скорпионшу... столько лет...
Хатов подошел к сидящему на полу Елагину. Присел рядом с ним на корточки. Всмотрелся в его избитое лицо.
– Ты, мужик, – сказал он как можно спокойнее. – Что ты теперь будешь делать? Ты понимаешь, что это уже настоящий конец! И Христос уже не воскреснет? Для тебя, по крайней мере.
– Понимаю, – выдавил Елагин. – Но я буду бороться.
– Как?
– Толя, встань с полу, – сказала Ада. Тревога ясно прозвучала в ее голосе. Он пожал плечами: что тут тревожиться? Безоружный человек, полумертвый, измочаленный до положения риз, сидит без сил на полу, он сидит на корточках рядом с ним, как на рыбалке. Они разговаривают мужской разговор, что тут такого?
– Господин Елагин, – с еле слышным отвращением произнес Хатов, – в чем будет заключаться ваша борьба? Если не секрет, конечно?
– Если вы позволите мне прийти в себя... у себя дома, – он тяжело дышал, струйка крови текла у него из носа, – я первым делом сбегу. От вас. От подложных бумаг. От банкротства. От суда. Я попрошу политического убежища... да где угодно. В той же Швейцарии. В той же Канаде. У меня везде друзья. Много связей. Мне так просто умереть не дадут. Если вы меня сейчас не добьете, суки, – он идиотски-сладко искривил окровавленный рот, – я выживу и убью вас. Тебя, эту сучку и ваших двух сучат. Так и знайте. Я всегда говорю то, что думаю.
– Всегда ли? Ну, в разных способах убийства вы поднаторели. – Старик все еще сидел перед Елагиным на корточках. Надо бы встать, ноги затекли. Но он все еще почему-то пристально глядел в заплывшее от побоев, ненавидящее его и всех, круглое, похожее на подушку лицо. – Это ты сука, Елагин. Ты ссучился давно. И тебя давно пора было... на мыло... но Ада...
Все произошло мгновенно. Никто не успел опомниться. Понять. Георгий Елагин цепко схватил старика Хатова за ворот рубахи, подтащил к себе, сунул руку в карман и насильно затолкал ему в рот что-то, отчего старик посинел, запрокинул голову, пена пошла у него изо рта – и он упал на паркет, дернулся раз, другой и затих.
– Для себя приберегал, – показал выбитые зубы Елагин. – Для себя... а вышло... Другой способ себе придумаю, Адусик, дорогусик... ты только не волнуйся... а-ха-ха-ха-ха!..
Он хохотал, задрав круглую сытую голову, всю в крови. Ада стала медленно оседать на пол. Она хваталась руками за все, что подвернется под руку: за скатерть, за край стола, за спинки кресел, за сиденья стульев, – но падала, падала, и Ефим и Хайдер, с двух сторон, бросились к ней. Их руки сплелись у Ады под мышками, за спиной, за худыми старческими лопатками. Он оба подхватили ее под коленки. Она была легкая, как перо, как пушинка. Как девочка.
Они оба поднесли ее к дивану. Уложили. Елагин все хохотал. Хохот перерастал в хрип, в волчий вой. Вой наконец затих. Ефим и Хайдер смотрели в глаза Ады. В глаза своей матери.
Глаза сыновей входили в ее глаза. Счастливей этой минуты у нее не было в жизни. Но цепкая лапа последней боли уже схватила сердце. Сердце, маленький живой мешочек, качающий кровь, – неужели ты такое слабое, что можешь разорваться от горя вот так просто? Неужели ты такое сильное, что можешь терпеть и таиться всю жизнь, чтобы потом подняться и восторжествовать над тем, что тебя било, гнуло, давило и ломало? Сердце... сердца ее детей, живших когда-то в ней, внутри ее чрева... Их было трое... трое... где третий?.. Спасибо, Бог, что двое – сейчас – рядом с ней, в ее минуту на краю, над пропастью...
– Игорь... это твой брат... люби его... – Она уже слабеющей рукой, высохшей, как птичья лапа, показала на Ефима. – Фима... пойми Игоря, полюби его... Он играл в Вождя... в Вождя того, чего на самом деле нет... что он выдумал сам – и поверил в это... Каждый должен во что-то верить... в красную звезду... в черный крест... в паучьи ноги... в золотое солнце... в Бога, в дьявола, во что хочешь... – Она уже часто дышала, хватала ртом воздух. Ее сморщенное лицо побледнело, исказилось от боли. Она старалась не стонать. Сейчас важно было сказать детям все. Все самое главное. – Хотите – верьте... Но знайте, что Бог – все равно есть!.. И самое печальное, Он-то людей об этом не спрашивает, есть Он или нет... Похороните отца... – Она попыталась обернуть лицо к вытянувшемуся на паркете старику. – А моего мужа... постарайтесь... отпустить, куда он пожелает... Ему все равно не жить... Чем кто-то будет его убирать – лучше он сам... не держите его... И... не убивайте его... – Все чаще дыхание, все бледнее кожа, все резче и четче морщины, все острее черты. – Я хотела его убить... я – мать... и я мстила за матерей... а теперь... когда он отравил вашего отца... я поняла... что он – уже по ту сторону пропасти... он уже не в мире людей... а до Бога ему палкой не добросить... Он ведь... выстрелил в Бога!.. Он ведь... Бога убил... распял его... в животах у Божьих матерей... много раз... Милые... родные... мои... хорошие... прощайте... И знайте, что у вас был еще один братик... еще один... наверное, он умер там... замерз... там, в бараке... Поставьте в церкви свечку... его памяти... И еще прошу...
Они не услышали ее последней просьбы. Сухое легкое, будто птичье, тело на руках у них выгнулось коромыслом, осело, глаза закатились. Изящная сморщенная рука легко, как сухой лист, упала с края дивана вниз.
Дарья ждала, ждала, ждала. Старик не приходил. Она держала обмякшее тело Чека на руках, сидела под кустом шиповника. Прислушивалась. Никого. Ни шагов, ни голосов. Чек изредка постанывал. Кажется, он погрузился в забытье. Она поняла, что светает. С улицы донеслось шуршанье машинных шин, перед темнотой ее незрячих глаз забрезжило тусклое марево. Светает, а старик не пришел!
– Чек, – она встряхнула его, – Чек, надо добраться до Бункера.
Чек промычал что-то, помотал головой туда-сюда.
– Чек, надо ловить машину. Чек, у тебя есть деньги?.. Нет?.. – Она осторожно ощупала его карманы. – И у меня тоже нет... Деньги были у старика... Я слышала, как он ими шуршал... – Она разговаривала сама с собой. – Что же делать?.. И я боюсь выходить на шоссе... Со стариком что-то случилось, Чек... Он кинул нас... Ну и что, а я не боюсь... Я не боюсь, ты тоже не бойся, я спасу тебя, спасу...
Она осторожно выпростала колени из-под головы Чека, ощупывая, уложила его на сырой утренней земле, осторожно, ощупывая воздуха впереди себя руками, пошла вперед. Гул улицы был совсем рядом. Она нащупала ногой тротуарный бордюр. Встала. Выбросила вперед руку.
Она голосовала, останавливая машину, так, как скинхеды взбрасывали руку в победном кличе: «Хайль!»
Возле нее остановились сразу же.
– Эй, девушка хорошенькая, куда так рано!.. От любовника к мужу спешишь, что ли?.. ну садись... сколько дашь?..
Дарья опустила руку.
– Я слепая, – сказала она. – Надо довезти до места моего парня. Ему очень плохо. Побили его. Помогите. Пожалуйста! У меня денег нет, но я заплачу, когда приедем. Там у всех деньги есть.
– Где это там, крошка? – Она слышала – водитель присвистнул. – В Центробанке, что ли? Что ты мне мозги компостируешь?!
– В Бункере. На Красной Пресне. Парню очень плохо. Вы же видите, я не вижу ничего! Подвезите нас! Пожалуйста!
– «Скорую» надо вызывать, коза. – Шофер хлопнул дверцей. – Садись. Где твой хахаль валяется? Поблизости? За что накостыляли-то? Должок вовремя не отдал? А ты правда слепая или заливаешь?
Она взяла его на руки. Господи, какой же он был тяжелый. Кости у него были тяжелые. Она еле приподняла его.
И все же она подняла его.
И поволокла – на руках, на себе, как могла, как уж получалось, надрываясь, думая: а как же сестры милосердия солдат на себе таскали в войну, а вдруг война, и вот она так же таскала бы раненых, – все вниз
