Твои соратники. Ты с ними вместе будешь драться. Так нельзя говорить о друзьях, даже если они тебя обидели. И потом, Люкс вообще жестокий. Я слышала, как он разговаривал с Пауком. Это был не разговор. Люкс просто бил Паука словами. Давал ему словами пощечины. А тебе... – Она встала с полу, гибко разогнулась, и он снова, как всегда, поразился ивовой, юной гибкости ее стана. – Тебе они просто завидуют.
– Завидуют?! Что ты мелешь!
– Ничего я не мелю. Ты очень сильный. Ты такой сильный... как Хайдер.
– Как Хайдер?! Сказанула! Еще чего сбрехни...
– Я не собака, и я не брешу. – Она коснулась рукой его щеки, осторожно нащупав его лицо в воздухе. – Если бы ты захотел, ты мог бы стать вождем. Я чувствую это.
Чек внезапно опал, утих, как сдутый мяч, медленно осел на пол, к ногам Дарьи. Обнял ее ноги, прижал лицо к ее животу.
– Дашка... Дашка... – Под ее зрячими пальцами текла теплая влага его слез. – Дашка, ты ж мне просто как маманька... Дашка, ты не просто моя девушка... У меня никогда не было маманьки... Не было никогда... Меня никто никогда не ласкал... доброго слова не сказал... только все бьют и шпыняют, как... как эти... Люкс и Зубрила... А я же человек... Человек! Человек! – вдруг страшно, на всю комнату крикнул он.
Медленно поднял глаза. Обвел взглядом обшарпанные стены. Ящики с оружием. Комната была пуста, и только оружие лежало в ней, сваленное в ящиках, и только они одни, плачущий парень и слепая девушка, были тут.
– Когда назначено?..
Он не сказал: выступление, восстание, начало, бой, бунт. Она и так поняла.
– Хайдер говорит – завтра. Завтра воскресенье. В Манеже международный подиум высокой моды. И футбольный матч транслируют из Аргентины. Наши играют с аргентинцами. Если выиграют – выступаем празднично. Если проиграют – выступаем отчаянно.
– Дура. Отчаянно в любом случае, – сплюнул на пол Чек, продолжая одной рукой обнимать ноги Дарьи, другой утирая эти поганые стыдные слезы с исковерканного лица. – Без отчаяния в нашем деле ты хрен что сделаешь. Успех, девушка, это дело безумцев. Хочешь, я завтра раскрашу тебе лицо синей, белой и красной краской?
– Как индейцу, что ли?..
– И опять дура, – Чек плюнул на пол уже в сердцах, злобно. Утер рот рукой. – Это цвета флага нашей святой России.
Оружие есть. Люди есть. Энергия боя есть.
Все есть.
Есть даже он – Вождь.
Если его, Вождя, не было бы, его бы следовало выдумать.
А есть ли он на самом деле? Может быть, он всего лишь фантом, призрак? Фигурка анимации? Они все хотят поклоняться – и поклоняются ему. С таким же успехом они бы поклонялись уродцу Чеку, если бы Чек обладал его властностью и умом.
А ты правда умный, Ингвар Хайдер? А может, ты просто второгодник Гошка Хатов, коленки в крови, костяшки пальцев сбиты в драке, в кармане – кастет, по поведению – «два»?
Сегодня, в воскресное утро, он вымылся чисто-начисто в душе. Он волновался, да, но нельзя сказать, чтобы – слишком. Для храбрости он выпил, один, без отца – отец еще спал на своем старом топчане – полстакана водки, закусил соленым огурцом. Русская классика. Водка и огурец. Когда он станет владыкой своей страны, он велит всем есть только русскую еду, ездить только на русских машинах, читать только русские книги. Нация спасется, если сохранит себя.
Так, собраться. Собраться не спеша, тщательно, хладнокровно, и все продумать. Команды отданы. Приказы розданы. Все и каждый знают, что им делать. Невидимые вожжи в его руках. Можно трогать. А со стороны должно быть впечатление, что все произошло стихийно. Выигрыш или проигрыш нашей сборной там, в Аргентине – всего лишь толчок. Бунт – это огонь. Деревянный крест поджигается огнем, и полыхает так, что издалека, через океан, видно.
Он вздрогнул. Телефон! Он выхватил из кармана трубку, прижал к уху.
– Да! Хайдер!
Тот, кто ему позвонил, молчал. Или не мог прорваться сквозь помехи?
– Хайдер слушает! Говорите!
Тишина. Мертвая тишина в трубке.
– Баскаков, это ты?! Васильчиков?!
Тишина.
Его обдало холодным потом. «Возьмут, – подумалось ему, – выследили... разгадали». На душе у него сделалось черно, будто бы его уже взяли. Он хотел нажать кнопку отбоя – и тут в трубке, будто с того света, послышалось тихое, насмешливое:
– Это ты, мой герой?..
– Я! Я!
Он заорал это так, как кричал, протягивая вытянутую руку вверх, перед строем своих солдат: «Хайль! Слава!»
– А это я.
– Да! Я слушаю тебя!
– Я тоже слушаю тебя. Мне нравится твой голос.
– Ты приехала?!
– Я прилетела вчера.
– Почему ты не позвонила вчера?!
«Я веду себя как кретин. Как псих, – подумал он зло, яростно. – Она подумает, что я действительно больной. Врач! Белый халат! Она все врет, она не врач! Она подослана ко мне спецслужбами, это как пить дать!»
– Потому что у тебя сегодня праздник.
– Какой?!
Он спросил это – и чуть не провалился под землю от собственной глупости.
– Оставь мне на память хоть один хрустальный бокал после твоего праздника. После твоей Хрустальной ночи. Я хочу выпить с тобой. За победу. Надеюсь, ты меня не зарежешь длинным ножом? Даже если я еврейка, дагестанка, египтянка или ассирийка?
Подиум высокой моды.
Его в Москве разрекламировали будь здоров. О нем трещали газеты, телевидение и радио. О нем выдали целый сайт в Интернете.
Кого волновал подиум высокой моды? Девчонок, мечтающих стать звездами? Зрителей-зевак? Досужих папарацци?
Время, ты вышагиваешь по подиуму высокой моды, и на твои длинные ноги пялятся люди, живущие под куполом твоих сумасшедших рук.
Февральский день в Москве был солнечным и жарким, просто весенним – по Тверской текли ручьи, на Манежной площади стояли лужи, снегоуборочные машины с утра трудились вовсю. К Манежу подъезжали то и дело дорогие иномарки, подвозили выступающих, топ-моделей, манекенщиц, знаменитых и незнаменитых кутюрье. Старухи в Александровском саду кормили голубей. Краснокирпичный Музей революции гляделся старым средневековым замком. В пронизанном солнцем воздухе висел, то сгущаясь, то рассеиваясь, как призрачный дым, гул огромного города. На площадях – на Манежной, Красной, Арбатской, Старой, – на улицах и перекрестках были установлены большие, для уличной толпы, телеэкраны, чтобы публика могла наблюдать матч «Россия – Аргентина» прямо на свежем воздухе.
Ничто грозы не предвещало.
Только этот дурацкий пьянчужка, этот городской идиотик, сумасшедший, пышно именующий себя ни больше ни меньше – Нострадамусом, – совсем с ума спятил мужик! – все шатался по Красной площали, по Тверской, по Пушкинской, по Никитскому бульвару – и орал: «Нынче будет великая резня! Большое убийство сегодня случится! Ужас и погром ждет сегодня всех! Берегитесь! Молитесь! Спасайтесь! Смерть! Смерть!..»
