красивый, сильный... молодой... богатый... я – на другом полюсе... а ты – в яме... в заднице... И я боюсь меньше. Гораздо меньше.
– Чего ты боишься? – Чек ничего не понимал. «Тронутый богачик-то», – пронеслось у него в голове. – Что ты темнишь? Я ничего не понял, если честно.
– Я боюсь! – крикнул Ефим страшно, и от его крика зазвенела, сотряслась люстра. – Тебе говорят, я боюсь! Я... боюсь, что меня все равно убьют!
Он огляделся по сторонам. Теперь Чек видел: его богатый кореш определенно сходил с ума. Все признаки. Трясется, орет, оглядывается, будто его преследуют. Он-то тут при чем?.. Уродливое лицо перекосилось. Чек ухмылялся. Ему-то нечего было бояться. Ну, смерть так смерть, убьют так убьют. Сколько раз он нюхал смерть – не сосчитать! Бодигард Миша сказал же ему: перед смертью покурить дадут все равно.
– Эй, Ефим, у тебя сигарет нет? Мои все кончились. Вот, только зажигалка.
Чек вытащил из кармана зажигалку, подкинул на ладони. Ефим вытащил из кармана пачку. Протянул Чеку. Чек осторожно, деликатно вытянул сигарету двумя пальцами, как червяка из земельного кома.
– Уф, – выдохнул он, затягиваясь, – кайф нетривиальный... Чо ты трясешься, кореш? Не трясись так. Затрахал тебя кто до усрачки, что ли, нет, а?.. Чо ты так мандражируешь, брат?
Урод называет его братом. Что ж, человеческая жизнь полна чудес. И юмора. Ефим тоже вытянул из пачки сигарету. Руки его дрожали.
– Чек, – сказал он изменившимся, утробным, жалким голосом, – Чек... Слушай, Чек... Ты у меня будешь вроде дупла... Ты ведь никому... Тебе одному скажу... Я...
Он втянул сигаретный дым. Чек курил, терпеливо ждал. У Ефима руки тряслись, будто он стоял на эшафоте.
– Я...
– Ну?! – «Рожай скорей», – подумал Чек уже зло.
– Я... Убил человека...
– Убил? – сказал Чек, затягиваясь, выдыхая сизый дым. – Эка невидаль. Я народу поубивал – и не считал. Это только первый раз трудно. Потом привыкаешь.
– Я убил женщину, которую я любил, – сказал Ефим, не вынимая сигарету изо рта. Она моталась в углу его рта, как белая присоска. – Я... знаешь, я не могу сейчас один... И ни с кем из домашних тоже не могу. Знаешь... Чек... все страшно... Чек, мой отец... Я понял, кто он...
– А что тут понимать? – Чек с наслаждением затягивался, выпускал дым из ноздрей, как Сивка-бурка. Дым обволакивал его жуткую маску, затягивал ее белой пеленой, будто метелью. – Чо понимать-то тут? Урка твой папаша, и все тут. Только высокопоставленный. На верхушке горы сидит. И ножки свесил. А другие урки на зоне в картишки режутся. Вот и вся разница. Твой тоже будет резаться, если сцапают. Да и... – Он снова затянулся, закрыл глаза. – Да и сам ты такой. Уж извини. Вы все яблочки от одной яблони. Далеко не откатитесь.
Он глядел, как тряслись руки Ефима, как он не мог попасть огоньком зажигалки в потухшую сигарету.
– Может, ты и прав. Чек! – Ефим исподлобья взглянул на него. – Чек, ты урод. Тебя изуродовали люди. Я богат. Счастлив. Все при мне. Но ты понимаешь... Чек... – Он дернул кадыком. Искривил рот. – Я смотрюсь в тебя... в твое лицо... как в зеркало... потому что я тоже урод... Я... тоже... урод! И ты... – Он задохнулся, припал губами к сигарете, как к женской груди, долго молчал. Выдохнул сизый шмат дыма. – Ты... мне нужен... Как воздух... Как никто...
Чек бросил окурок прямо под ноги, на паркет. Затоптал подошвой тупорылого тяжелого ботинка.
– Что-о-о-о?! Я... тебе... нужен?!
– Да, Чек. Ты мое зеркало. Ты один, кто может... – Он тоже швырнул сигарету на пол. – Меня понять. Меня... полюбить... Меня никто не любит. Никто!
– Даже мать? – глупо спросил Чек. – У тебя ведь есть мать, да?.. Она тебя что, в детстве лупила крепко?.. Вот у меня матери нет и не было. Я сам по себе появился. Из кучи дерьма. Х-ха!
– Мать, – сказал Ефим, и его губы задергались. – Мать! Она живет своей жизнью! У нас в доме каждый живет своей жизнью! У нас каждый баснословно богат! И моя мать тоже богата! И у нее свои деньги! А свои деньги – это своя жизнь, запомни! Мать... Если бы мать...
Он наклонился, спрятал голову в ладони. Чек тупо глядел на него, скорчившегося напротив. В огромной комнате никого не было. Только погасшая люстра над большим круглым столом. Только тусклый огонь светильника на оклеенной гобеленными обоями стене. Только странное множество разномастных женских украшений по стенам, на коврах, на кусках черного бархата, розового атласа, – браслеты и броши, кулоны и серьги, подвески и ожерелья в три, в пять ниток, жемчужные и аметистовые, алмазные и стеклянные, – и стразы сверкали рядом с алмазами, и золото поблескивало рядом с сусальной подделкой. Зачем так много женских побрякушек, подумал Чек, черт знает что такое! Видимо, хозяйкина причуда. Увлекается тетка камешками да золотишком, блестит все, к едрене матери, как в турецкой лавке...
И тут заиграла веселая музыка.
И Ефим дернул из кармана мобильник.
– Да, – сказал он совсем другим, официально-надменным, ледяным голосом. – Да, Ефим Елагин! Чем могу служить? Я весь внимание.
– Что ж, Ефим Елагин, – сказал твердый мужской голос в трубке, – пора бы встретиться. Я пытался вытрясти из тебя небольшую горстку монет на нужды моего движения. Ты оказался не из пугливых. Я понял – с вами, с богатыми, надо иначе. Ты знаешь, почему я тебе позвонил?
– Почему?
Он слышал свое дыхание.
– Потому что я нашел номер твоего телефона в бумагах Ангелины Сытиной. Она мертва. Я вызвал ее дочь из Парижа. Я хоронил ее.
Они все это время молчали. Когда дверь хлопнула, они оба подняли головы.
Ефим и Чек смотрели на вошедшего в комнату.
Хайдер смотрел на них обоих.
– Как тебя пустили бодигарды? – наконец разлепил губы Ефим.
– Очень просто. Я оставил оружие у них. Они обыскали меня. Я сказал им: ваш хозяин ждет меня, мы созванивались. Нет проблем.
– Что стоишь? Садись.
Хайдер приказал себе ничему не удивляться. Он не удивился, увидев здесь Чека. В конце концов, он сам посылал Чека сюда, к Елагину. Как знать? Может, Чек справляет здесь свой собственный праздник жизни.
Он сел. У него слегка кружилась голова, будто он выпил. Перед его глазами все еще стояли мрачно- пышные, жутко-нарядные похороны Ангелины. Он пришел к ней в тот день, когда ее привезли домой из больницы, убитую, и дверь вскрывали милиционеры с понятыми, а он явился, тут как тут. Он увидел ее тело на носилках – и мгновенно понял все. Больничные санитары перебрасывались словами: «А куда того бритого пацана отвезли?.. Нашли, где он живет?..» – «Да вроде нет... Чернорубашечник, скинхед, что ли, или как они там называются, эти?..» Он понял: вот он и Бес, нашелся. Вот они все и трупы его соратников, друзей- врагов – выстроились в ряд, как на плацу. Их убила не Ангелина. Их убил Бес. Несчастный Бес. Ранен?.. Убит?.. Он вошел вслед за санитарами, милиционерами и понятыми в апартаменты Ангелины. Его спросили: кто вы? Он ответил: я любил ее. Ему позволили сесть рядом с ней, смотреть на нее. Он смотрел и молчал. Потом, спустя полчаса, пришла очень красивая женщина. Возможно, одна из богатых пациенток Ангелины. Она остро, пронзительно посмотрела на него. О чем-то говорила с милиционерами. Он не слышал. Он смотрел на Ангелину. Ее лицо на поставленных на пол носилках выглядело мраморным, алебастровым. Волосы казались совсем красными. Как бывший флаг родной страны. Как приклеенные к резине парика космы клоуна. Красивая женщина, видимо, пациентка убитой, была похожа на баранчика – мелкокудрявая, золотая головка, дерзкая травяная зелень больших смеющихся глаз. Соседство смерти не заглушило смех в ее взгляде. После ее ухода на видном месте появилась толстая записная книжка Ангелины. Он не видел ее на столе, когда пришел. Взял ее, стал листать. Наткнулся на фамилию: «ЕЛАГИН». Вздрогнул. Зачем здесь, в ее книжке, телефон этого богатея? Ему не удалось его раскошелить. Ангелинин друг?.. Пациент?..
